Брак с Медузой - Теодор Гамильтон Старджон

Вот почему я прячусь здесь. Раньше никогда не прятался. Одиннадцать раз меня задерживали и отпускали: ни свидетелей, ни улик. Я хожу у всех на виду и смеюсь над ними! Но этот Массони – он знает, чтó моя работа, а чтó нет, так что теперь я прячусь. Все они мои враги, все и каждый, но Массони – первый, величайший враг. Все хотят поймать меня после – Массони хочет остановить до. Все прочие видят меня чумой, легендой, способным на все, – а Массони видит как есть. «Это не Гвидо, – говорит он. – Такого он не сделает». Кто он такой, чтобы обо мне судить?! Массони идет за мной по пятам, он все время здесь, слишком часто я встречаю его рядом; стоит зазеваться – и ему удастся меня обойти. Он опередит меня и встанет у меня на пути. Я Гвидо – я здраво сужу об опасности. Я Гвидо – и выгляжу, и говорю, и веду себя (надеюсь) как все семнадцатилетние, набивал себе брюхо и вчера, и сегодня, и надеюсь набить завтра, как все… но кто знает, что в жизни есть не только пустое и полное брюхо? В жизни есть ненависть: чтобы выплеснуть ее в мир, не хватит и ста десяти лет; в жизни есть что разрушать, ломать, крушить, бить, ранить, затыкать, затыкать, да, прежде всего затыкать! Все эти гудки, и писк, и скрип, и неумолчное пение!..

Полежав на диване в плаще, Массони со вздохом садится. Не вставая, дотягивается до стола и зажигает керосиновую плитку. Разгорается голубое пламя. Массони зевает, снова вздыхает, встряхивает чайник, проверяя, есть ли в нем вода, и опять ставит на огонь. Медленно поднимается, шаркая, словно ботинки на нем слишком тяжелы, подходит к шкафу, достает…

Нет! О нет!

…достает портативный фонограф, ставит на стол, гладит, словно кошку, открывает крышку, вынимает и прилаживает иглу. Возвращается к шкафу, перебирает пластинки – одну, другую, третью; выбирает одну, несет к столу, ставит на вертушку…

Нет, Массони, нет, только не сейчас, не смей, Массони, или умрешь страшной смертью от рук Гвидо!..

Опускает иглу, включает фонограф, и снова начинается это! Почему, почему, ну почему все в этой проклятой стране играют, и поют, и слушают музыку, и переходят от одной мелодии к другой, напевая на ходу? Почему не может Массони хоть чашку кофе выпить без музыки? Это то единственное, чего я, Гвидо, не могу терпеть… но сейчас терпеть приходится… но не могу… Вы только посмотрите на этого идиота: две минуты назад едва шевелился от усталости – а теперь машет рукой и кивает головой в такт, словно нашел замену сну. Кажется, все эти болваны на такое способны: им ничего не стоит половину ночи пропеть, а другую протанцевать… Зачем, зачем им всем эта музыка? Зачем она Массони? Зачем именно сейчас, когда я заперт здесь и ничего не могу сделать, должен терпеть, не могу терпеть, должен, не могу…

Посмотрите, посмотрите-ка на него: что это он достает из-под кровати? Конечно же, не… о нет, это она, она, она: скрипка, кошмар из дерева, кетгута и волосяного смычка; и он… он сейчас…

Нет, нет! Не стану слушать! Обхвачу голову руками, зажму уши!.. Но он уже играет, он водит смычком по струнам; начался кошачий концерт, и мне некуда бежать, некуда изгнать его из головы!..

Много нот играет этот полицейский. Очень много. Играет вместе с записью: ноту за нотой – вместе с водопадом нот из фонографа.

Наконец я смотрю на него. Он расставил ноги, опустил подбородок на подбородник черного дерева; глаза полуприкрыты, лицо спокойно, пальцы левой руки бегают по грифу, как насекомое. Все его тело – нет, не раскачивается, но поворачивается слегка то туда, то сюда; им владеет музыка. Правая рука со смычком движется так… широко, так свободно. И все его тело – оно… свободно. Как будто летит. Он… Нет, это невыносимо! Сейчас я его…

Он прекращает игру.

Окончилась запись. Он поднимает иглу, переворачивает пластинку, ставит другой стороной, снова опускает иглу. Я слежу за ним, затаив дыхание. Я больше не выдержу – заору, зареву, если он опять… Но тут он смотрит на чайник, снова идет к шкафу, достает банку кофе. Открывает, заглядывает внутрь. Пусто. Идет к фонографу (останови, останови!), останавливает – но только для того, чтобы поставить пластинку заново! Берет пустую банку и…

Выходит.

Запирает за собой дверь.

Я один среди воплей и визгов, и скрипка на столе глядит на меня черными изогнутыми прорезями глаз.

Теперь можно бежать! Или…?

Он запер дверь. Стальную дверь в бетонной стене.

И оставил плащ. Оставил играющую пластинку. Оставил огонь на плитке и чайник, который вот-вот закипит.

Он сейчас вернется. Я не успею разобраться с замком и сбежать. Придется остаться здесь, в моем укрытии, и слушать визгливый клекот музыки, и смотреть на скрипку, и ждать, О боже, ждать.

У этой страны музыка, как зараза, и в крови, и в костях. Здесь люди и дышат в ритме музыки. Можно переломать ноги уличному певцу – и он заткнется. Можно поджечь типографские станки и стопки тетрадей, испещренных линейками и черными точками, – но музыка не остановится. Можно швырнуть кирпичом в церковный витраж, за которым упражняется хор, – и хор умолкнет, но тут же, пробираясь переулком в темноте, ты услышишь, как какая-то мамаша поет своему ублюдку колыбельную, а за углом какой-то кретин тренькает на мандолине…

Боже, прокляни эту визжащую пластинку! Что за безумие овладело тем ненормальным, что решил записать эту серию скрипов и визгов? Не знаю. Не узнаю никогда. Почему сам он не умер первым, почему эта мешанина звуков не убила его? Но все они сумасшедшие, все психи, французы, что с них взять, хоть и дали этой проклятой музыке доброе итальянское имя! Массони, Массони, вернись и заткни орущий ящик – иначе я наплюю на здравый смысл, на безопасность, спущусь вниз и разобью его вот этой ухмыляющейся скрипкой! Тогда меня схватят, наконец схватят… но этого будет стоить минута тишины, глоток воздуха, не зараженного «Рондо Каприччиозо»!..

Я кусаю себе язык так, что вскрикиваю от боли.

Нет! Не знаю я, как называется эта музыка! Не знаю и не узнаю никогда.

Кто-то смеется.

Я широко открываю рот и дышу молча, чтобы не закричать, дышу так, словно пробежал бегом несколько километров. Наконец дверь приоткрывается. Массони! Убью его, скоро, скоро убью! Быть может, пытаться заглушить музыку в этой стране одному человеку – все равно, что вычерпывать чайной ложечкой реку По: но эта капля музыки, этот Массони – о, скоро, очень скоро я зачерпну его и пролью на берег; ибо если я ненавижу (а я ненавижу!), если ненавижу то клокотание и визг, что люди зовут музыкой (о да!), если ненавижу полицейских (видит бог, да!) – значит, во всем мире, больше всего, важнее всего, превыше всего для меня ненависть к этому маэстро-детективу! Теперь я знаю: сломать то, поджечь это – ребячество. Только после убийства Гвидо станет Гвидо, так что… Но дверь распахивается – и я вижу: Массони не один. Так что мне остается лишь замереть, припав к щели в полу, наблюдать и ждать.

Он ведет с собой мальчика лет восьми, с бледным испачканным лицом и глазами блестящими и черными, как эта проклятая пластинка. Дверь захлопывается, оба останавливаются на пороге и слушают, глупо приоткрыв свои глупые рты, словно от этого будут лучше слышать. Затем Массони ставит на стол банку кофе и берется за скрипку; и снова, в унисон со скрипкой на пластинке, вой и визг летит в потолок, ко мне, а мальчишка смотрит и слушает, и в восторге сцепляет руки перед грудью, и глаза его медленно округляются. Лицом Массони как будто спит, одна рука его взлетает, другая ползет по грифу; вот он приоткрывает глаза, подмигивает и слегка улыбается мальчишке, – а в следующий миг лицо его вновь погружается в дрему, а звуки все текут и падают, текут и падают, точно капли воды из крана.