Бох и Шельма - Борис Акунин

– Это и есть важное? – Бек пренебрежительно дернул плечом. – Кому нужен дохлый хан? Он и при жизни мало что значил. За труп Мухаммед-Булака я от Мамая ничего не получу.

Не дурак, но и не шибко умен, понял Шельма. Пришлось объяснить:

– От Мамая не получишь. А вот Тохтамыш тебя одарит щедро, когда получит доказательство, что законный хан мертв. Впрочем, как знаешь. Поскачу к Шарифу-мурзе. Он мудр и понимает, на чьей стороне сила.

– Постой, постой… – забормотал Давлет.

Сообразил: чем разбитого Мамая держаться, лучше перейти к новому господину. С таким-то подарком!

– А далеко до того места?

– Быстро поедем – за пару часов домчим.

– И что ты хочешь за указку?

– Двадцать лучших коней из табуна, на мой выбор, дашь?

Татарин облегченно рассмеялся.

– Бери. Других наловим.

Своих Яшка нагнал вечером, на привале. Был он усталый, но очень собой довольный.

Услышав топот, тарусцы с перепугу опять сбились в кучу, ощетинились копьями-топорами. Когда увидели, что это Шельма с ватагой ладных коней, – глазам своим не поверили.

– А мы сидим, тебя поминаем! Вот-де человек – татарам головой сдался, а нас спас! Как ты, Яков Дмитрич, цел? Откуда лошади?

– Угнал, – скромно молвил Шельма. – Как поганые спать улеглись, я путы развязал, да и был таков.

С седла спустился не сразу. Дал им полюбоваться, какой он молодец. Подбоченился, да прищурился, да на лбу величавую морщину прорисовал.

Приятно, когда на тебя глядят с восхищением.

* * *

До Тарусы тащились почти две недели.

Уходили на войну жарким летом, вернулись холодной, дождливой осенью. Сентябрь был на исходе.

Со скуки Яшка занимал голову уже вовсе пустяками. Глядел, например, на косяк журавлей, летящих в дальнюю Индию, и думал, что хорошо бы приручить вожака. Тогда каждой птице можно привязать на ногу по низке янтаря, который у них там дорог. А весной птицы прилетали бы обратно, приносили бы алмазы, яхонты, лалы и смарагды. Еще пряности в кожаных мешочках, чтоб не отсырели.

Нет, нельзя. Как только люди прознают – перестреляют из луков к черту все журавлиные стаи и пропадет навеки красивая птица.

А еще хорошо бы найти огненному праху не смертоубийственное, а полезное применение. Скажем, прикрепить к задку повозки малую пушечку, чтобы стреляла быстро и понемногу. Пальнешь – повозка сама вперед катится. Остановилась – снова пальнуть. И ехать веселей, и лошадей не надо.

Много всякого такого напридумывал, пока ехали. Но вот наконец над речной излучиной показался невеликий, подернутый дымкой градец, и Шельмино воинство ускорило шаг, зашумело. Кто-то крестился, кто-то всхлипывал, дружинники понабожней читали благодарственную молитву.

Скоро и из Тарусы заметили. Радостно, а в то же время и тревожно ударил колокол. С холма вниз побежали бабы, ребятишки.

Их обогнала легкая коляска одвуконь. Яшка прикрыл ладонью глаза от встречного солнца, увидел за спиной у возницы красную шапку и лазоревый плат. Через полминуты понял: боярин Солотчин с дочкой. Переупрямила, значит, Степания Карповна батю. Пожелала дожидаться жениха в его тереме. Сейчас увидит, что суженого на телеге привезли, то-то будет реву…

– Разверните князя. Уложите поблагостней! – велел Шельма своим и пришпорил коня, поскакал навстречу.

Захотелось полюбоваться ясным ликом красавицы, пока оно не исказилось от горя. Зачем себе сердце рвать?

– Яков, ты? Стой, стой! – закричал боярин вознице.

Соскочил наземь, кинулся, схватил за уздечку. Был он какой-то вертлявый, суетливый, всё в глаза заглядывал, искательно улыбался. Шельма на него, впрочем, не смотрел. Пожирал глазами боярышню. Господи, до чего ж лучезарна!

Дева была бледна. Слегка поклонилась Яшке. Тихо спросила:

– Где Глебушка? Неужто вправду мертвый?

Знает уже, стало быть.

Шельма неопределенно махнул назад:

– Там он… На телеге.

– Поди, доченька, поди, попрощайся, – нетерпеливо сказал Солотчин. – Князь Глеб Ильич за Русь-матушку сгинул. Святое дело.

Медленно, нерешительно Степания пошла по дороге. Дружинники и мужики остановились, обнажили головы.

Боярин же потянул Шельминого коня в сторону. Зачастил шепотом:

– Беда у меня, Яша, кругом беда! Мамай с поля бежал – всю Рязань пожег, разграбил. Не поглядел, что союзники. Потом московские прошли, хуже татар разорили – за ордынское пособничество. Не осталось у меня ничего. Пепелище. Смерды все поразбежались. Сам-двое с дочкой ушел. И возвращаться некуда. Вотчину-то Дмитрий Иванович, верно, отберет, на кого-нибудь из своих бояр отпишет…

Старик заплакал.

А Шельма всё оборачивался, смотрел на Степанию. Ох походка, ох стать!

Вот дева подошла к скорбной повозке. Всплеснула ручками, зажала нос, попятилась.

Ничего не поделаешь, милая. Герои – они только при жизни герои, а как помрут – мертвое мясо, и оно тухнет.

Отвернулся, направил коня к городу.

Солотчин семенил рядом.

– А про тебя, Яков, слава идет. Отличился ты в славном сражении, по-богатырски. Говорят, будто великий князь тебя щедро наградил серебром. С богатством тебя, Яшенька!

– Что мне серебро? Я и так богат. Видал, каких лошадей себе добыл? Княжеских! Да и лошади – тьфу, – похвастался Шельма, предвкушая долгожданную встречу с ненаглядной змеюшкой-лапушкой. – Захочу – дюжину таких Тарус куплю.

– И, сказывали, государь Дмитрий Иванович к тебе милостив?

– Лобызал в уста, сулил всякое, – подтвердил Яшка.

Карп Фокич всхлипнул:

– Замолвил бы ты перед ним словечко за старика, а?

– На что ты мне сдался? – удивился Шельма. – Просьбу государю на тебя тратить. Я лучше для торговли что себе выпрошу.

Сзади зазвякала сбруя. Это догоняла коляска. Степания сидела на резной скамеечке, утирала слезы. Зря Яшка боялся – ясное личико боярышни и в скорби было прекрасно. Будто зашло златое солнце, и вместо него на небе воссияла серебряная луна, нисколько не уступающая красой дневному светилу.

Вдруг Солотчин, приметивший Шельмин взгляд, сказал вкрадчиво:

– А бери мою Степашу в жены. Приданого у ней теперь нет, но зачем тебе? Ты и так богатый. Зато она боярская дочь. И собою сахарна.

Яшка чуть не задохнулся:

– Ну ты, боярин, и змей! На что уж я бесстыж, да где мне до тебя! Душа у тебя есть или вся прохудилась? Ты что плетешь?! Девка по жениху слезы льет, а ты ее продаешь!