Метрополис - Филип Керр

— Ненавижу этот проклятый район, — признался Ангерштейн.

— По какой-то особой причине или вы просто изучаете живопись и архитектуру?

— Я здесь вырос. Лучшая причина из всех.

— Должно быть, вы получили неплохое образование.

— Верно. Так и было. Мне, конечно, повезло. Каждое возвращение в Веддинг напоминает мне о том, как могла сложиться жизнь, если бы пришлось… Ну, ты понимаешь.

— Зарабатывать на жизнь честным трудом? Да, я понимаю.

— Нет, не понимаешь. Кто не жил здесь, не сможет понять, каково расти в такой дыре.

Ангерштейн на мгновение сбросил скорость — он точно знал, куда едет Пруссак Эмиль, и не боялся его потерять. Карие, проницательные, почти безжизненные глаза, похожие на холодные литорали в граните, взглянули на меня. Настолько пугающего взгляда я никогда прежде не видел. Постепенно губы Ангерштейна растянулись в улыбке, но это заняло время, да и веселья в ней было мало.

— Видишь ту каменную скамью? Это скамья веддинских игроков. Мой отец просидел на ней двадцать лет. Резался в скейт и просаживал деньги, которые зарабатывал на дерьмовой поденной работе, пока моя мать вкалывала — стирала и шила детскую одежду. Я поклялся, что никогда не стану таким, как эти жалкие ублюдки. Сколько раз с тех пор жалел, что не могу вернуться в прошлое и дать им хоть пару сотен рейхсмарок. Это изменило бы их жизни. И мою. — Он покачал головой: — Иногда кажется, что все это случилось с кем-то другим. Вроде шизофрения, понимаешь? Если как-нибудь захочешь узнать, почему люди становятся преступниками, приезжай и поживи тут немного, тогда кое-что поймешь.

— Не все, кто здесь живет, становятся преступниками, Эрих. Некоторые умудряются оставаться честными людьми. Некоторым даже удается стать лучше. Трудным путем.

— Ты прав, конечно. Но по большей части они застревают здесь, понимаешь? Живут своей безнадежной жизнью. А я нет. Если бы мне снова пришлось жить в Веддинге, думаю, я бы убил себя. Или кого-нибудь другого, что более вероятно. Но в подобной дыре убийство — не такое уж большое преступление. Тут его называют «обязательным арбитражем». Быстрый способ разрешения споров безо всяких копперов или судов. По крайней мере пока кто-нибудь не раскроет варежку.

Его смех напомнил мне о том, насколько опасным человеком был Эрих Ангерштейн. «Среднегерманское кольцо» являлось одной из самых грозных организаций во всей Германии.

— Что нарушит первый закон Веддинга: «Всегда держи рот на замке, особенно когда рядом полицейский». — Он покачал головой: — Я выбрался отсюда ради моей семьи. Хотел чего-то лучшего для своих детей, понимаешь? И когда Ева получила абитур, не мог нарадоваться. Здешние дети и не знают, как пишется слово «абитур». Я даже гордился, когда она нашла место стенографистки в «Сименс-Хальске». Сам отыскал бы для нее что-нибудь получше, но она была независимой и хотела таковой оставаться. Я и махнул рукой. Не вмешивался. Потом что-то пошло не так. Не знаю точно, что. Может, ей попался плохой парень. Все еще пытаюсь выяснить. Она начала принимать кокаин, а чтобы платить за него, время от времени «каталась на санях». Можно сказать, стала возвращаться к своим корням. А теперь, когда она мертва, я гадаю: ради чего старался? Была бы она сейчас жива, если бы мы по-прежнему обитали здесь? Я не знаю.

— Вы делали то, что считали правильным, — сказал я. — Даже если то, что вы делали, было неправильным. Вот что важно. Людям дается шанс. Как они с ним поступают — их личная забота. Если Ева и совершала ошибки, это не ваша вина, Ангерштейн. За ошибки отвечает лишь тот, кто их совершает, больше никто. По крайней мере я так на это смотрю.

— В любом случае спасибо. Даже если ты так не думаешь.

История жизни Эриха Ангерштейна закончилась, мы проехали еще немного, затем он сбросил скорость и припарковался сразу за опустевшим «дикси» — Эмиль с подружкой уже зашли в дом. Мы миновали один унылый темный двор, затем другой, потом поднялись по узкой каменной лестнице, пахшей угольным дымом, табаком, жареной едой, карболкой и чем-то еще. Это место напоминало черно-белую гравюру из «Божественной комедии» с изображением глубокой ямы и высохших костей.

— Верхний этаж, — произнес Ангерштейн.

Я посмотрел на стену здания, сплошь покрытую трещинами и бетонными проемами мертвых окон.

— Положим, он не откроет, — сказал я. — Не уверен, что сам открыл бы в таком месте и в такое время.

— Значит, не будем стучать, — ответил Ангерштейн.

На верхнюю площадку выходили двери двух квартир, а ниже, через небольшой пролет, виднелась третья дверь. Плохо подогнанная, которая вела наружу и была заперта с обратной стороны, но Ангерштейн вскрыл ее складным ножом.

— Знаю эти старые доходные дома, как свои пять пальцев, — объяснил он. — С тех пор как впервые занялся воровством. И прочими вещами.

Он вывел нас на пожарную лестницу, с которой открывался вид на маленький, темный, кишащий крысами двор. В небе над нами висел дым, откуда-то доносились звуки яростной семейной ссоры — из тех, что обещают закончиться дракой. Я тихо шел за Ангерштейном сквозь паутину бельевых веревок, пока мы не добрались до грязного окна. Внутри горел свет, и мы могли наблюдать, как подружка Пруссака Эмиля заканчивает привязывать его запястья и лодыжки к ножкам кухонного стола галстуками самого клиента. Она была обнажена, если не считать сапоги и чулки, и, как только осталась довольна узлами, стянула с Эмиля брюки и трусы, взяла палку и взмахнула ею в воздухе.

— Похоже, мы успели к последнему представлению, — произнес Ангерштейн.

— Не могу представить, чтобы здесь проходил секс-тур «Томаса Кука».

— Да, но это сэкономит нам время.

— То есть?

— Ты же читал Канта? Мужчина быстрее проявит благоразумие, если его брюки болтаются у лодыжек. И никаких шансов, что он лишится зубов. Совсем как ты хотел. Мне кажется, он только и ждет, чтобы мы его допросили.

Ангерштейн подошел к следующему окну и, пока госпожа занималась своими делами, тихонько вскрыл раму ножом. Мы забрались внутрь. Квартирка оказалась не очень большой. На полу лежал зеленый линолеум. Кровать выглядела и пахла будто мышиное гнездо. Большой шкаф ломился от шуб — вероятно, краденых, — а на двери висела военная форма и горн. Мы прошли в гостиную, где госпожа порола своего клиента. Он, как мне показалось, воспринимал это довольно хорошо, лишь слегка вскрикивал, но, увидев нас, принялся орать. От возмущения, а не от боли.

— Кто вы такие, черт возьми? Убирайтесь, пока я не вызвал полицию. — И прочее в том же духе, по большей части непристойности.

— Каким словом на двадцать баллов обозначается конкретно это извращение? — спросил Ангерштейн у госпожи. — Алголагния? [62]

Та кивнула. Ангерштейн протянул ей банкноту: