Дальше живите сами - Джонатан Троппер

— Что?

— Мне сделали восемь операций. Пересадка кожи, пересадка нервов, пересадка тканей, штыри разные. Сколько раз ты навестил меня в больнице или хотя бы позвонил домой, узнал, как я там?

— Не знаю. Я звонил… навещал…

— Два раза. Ты навестил меня дважды. Так-то.

— Не может быть.

— Не должно быть. Но это правда. — Он направляется к двери.

— Пол, — говорю я. — Подожди.

Он поворачивается, по его щеке катится слеза. Я потрясен.

— Да, я зря пошел к дому Раско, — говорит он. — Поверь, я жалею об этом каждый день и каждый день представляю, как сложилась бы жизнь, остановись я вовремя. Я сделал глупость, но я сделал ее ради тебя. И ты тоже назовешь меня паршивым братом? Возможно, так оно и есть. Я заслужил. Но и ты — не лучше.

Я сижу на табурете и смотрю, как он уходит. Надо окликнуть его, остановить и говорить, говорить, говорить — раз мы наконец разговариваем. Но я и все мои кровные родственники из другого теста. Общение не наш конек. Только после пяти кружек пива и пятнадцати с лишним лет взаимных обид можно сказать и услышать то, что прозвучало сегодня вечером. Я выжат как лимон, и Пол тоже.

— Думаю, это реальный, ощутимый прорыв в ваших отношениях, — говорит Филипп.

— Да? Тогда почему на душе так хреново?

Филипп гладит меня по спине, ерошит волосы:

— Эмоциональный рост не проходит безболезненно. Еще пара-тройка кружек — и все пройдет.

Он пробивается через толпу к стойке. Оставшись один, я вливаю в себя остатки напитков из всех стоящих на столе емкостей и пытаюсь переварить новую информацию. Вот живешь-живешь, и тебе кажется, что впереди — целая вечность. А отец твой возьми да и умри. Ты думаешь, что у тебя счастливый брак, и тут выясняется, что твоя жена спит с твоим боссом. Ты думаешь, что твой брат — говно, и вдруг обнаруживаешь, что ты сам говно. Все это, как минимум, довольно познавательно.

22:30

Филипп возвращается с восемью стопками, зажатыми меж всеми пальцами обеих рук. Еще одно из его никчемных умений. Каким-то образом мы уговариваем и их, вполне успешно. Ночь обретает калейдоскопическую прозрачность, я утрачиваю чувство времени, а заодно и равновесие. Вернувшись из очередного похода в уборную, я вижу, что к нам подсела Челси, та самая давняя подружка Филиппа.

— Только посмотри, кого я встретил, — говорит Филипп.

Она явно собралась на охоту: в короткой джинсовой юбочке и топике. Когда она тянется поцеловать меня в щеку, этот топик щедро открывает ложбинку меж ее круглых, слегка веснушчатых грудей.

— Вот не думала вас тут застать, ребята, — говорит она на случай, если я из реплики Филиппа еще не уяснил, как неожиданно все это получилось. Пальцы Челси играют на локте и запястье Филиппа, как на музыкальном инструменте. Я пытаюсь поймать его взгляд, но он на меня не смотрит. Я хочу сказать ему, что при старшем брате так себя вести не подобает, что я несу за него ответственность, но текила разогрела мою кровь, голова плывет, к тому же кто-то включил музыку на полную мощь, и, чтобы Филипп меня услышал, надо говорить прямо ему в ухо, а его ухом уже завладела Челси.

Я снова иду отлить и по дороге, в закутке между мужским туалетом и кухней, вижу, как Хорри обжимается с какой-то тощей девицей. Когда они на миг отлипают друг от друга, она не перестает слюнявить его рот, облизывать его губы длинным мокрым языком, но он, похоже, не возражает. Молодец, Хорри, рад за тебя. Я пьян, совершенно потерян и тоже хочу целоваться сейчас с кем-нибудь без далеко идущих последствий, сплетаться солеными, шершавыми после текилы языками, гладить разгоряченное от выпивки тело. Вместо этого я полчаса мочусь, читая надписи на стенах кабинки. После приветственного поцелуя Челси моя щека все еще пахнет ее шампунем.

Когда я возвращаюсь к столу, Челси с Филиппом уже нет. Музыкальный автомат снова играет эту треклятую песню «Алабама, милый дом». Меня вот-вот вырвет. В сортире очередь, поэтому я выхожу на парковку, и там, за мусорным контейнером, меня выворачивает наизнанку. После этого мне становится получше, я почти трезвею. Дождь наконец прекратился, вернее, не совсем прекратился, а сеется туманной моросью, которая холодит мое горящее лицо. Интересно, как я доберусь домой?

23:15

Я силюсь вспомнить, расплатился ли по счету, но поскольку за мной никто не гонится, а от самой мысли о возвращении в бар возникают позывы к рвоте, я решаю, что на сегодня долгов у меня нет. Надо прогуляться. Неоновые огни Сто двадцатого шоссе сияют передо мной не хуже Лас-Вегаса: китайское бистро Чанга, «Фабрика тортов», «Питч-энд-Патт», «Дворец суши», кафе «Яблочко», «Рок-и-Боулинг», «Сычуаньские сады» и шатер многозального кинотеатра «Эй-Эм-Си» — все подмигивает и переливается, а закроешь глаза — пробьется сквозь веки и рассыплется розово-красным фейерверком. Под ногами скрипят и поблескивают слои битого стекла. Подростки шляются шумными гоп-компаниями, которые то перетасовываются, то вовсе рассасываются. Звонят сотовые телефоны, шелестит матерок. В темных углах и на заброшенных стоянках ритмично и недвусмысленно подрагивают машины — внутри делают минет. Под шоссе, поднимая асфальт, уже бог знает сколько времени тянут трубы, причем в последнее время рабочие даже ленятся разбирать свои баррикады на выходные, поэтому движение периодически замедляется: автомобили медленно проползают по узкому жерлу, а вырвавшись на свободу, ударяют по газам, сжигая резину, — больше, конечно, для форсу, поскольку спешить тут особенно некуда. Но они свистят мимо как ракеты, эти машины с несмышлеными подростками — я сам когда-то вел себя точно так же. Иногда можно различить их гогот, но чаще слышен только рев моторов и скрежет шин, рвущих асфальт, точно реактивные истребители на взлетно-посадочной полосе.

Перед «Дворцом суши» — фонтан, его струи каждые две секунды меняют цвет: красный, желтый, зеленый, фиолетовый. Я останавливаюсь, смотрю. Но парочка, сидящая на краю фонтана, целуется так страстно, что приходится отвести глаза.

Иду дальше. Мимо проносится серебристый автомобиль. Проносится и резко тормозит, так что водители идущих сзади машин сердито гудят. В Элмсбруке «мазерати» попадаются не так уж часто. Съехав на дублер, Уэйд вылезает из машины. Он в том же костюме, что полдня назад, на переносице — бинтовая нашлепка, из-под нее расползается багровый синяк. Уэйд мрачно идет на меня, с каждым шагом набирая скорость.

— Что тебе надо… — начинаю я, но договорить не успеваю.

И выставить хоть какой-нибудь жалкий блок тоже не успеваю. Удар прямой — по подбородку и нижней губе. Я падаю. Можно, конечно, придумать другую, не столь бесславную версию этого боя: вокруг собирается толпа прохожих, мы с Уэйдом боремся, удар, еще удар, я ставлю ему подножку, мы вместе падаем в фонтан, и уже там я молочу его до полной победы, а потом стою над поверженным врагом, с отвращением улыбаюсь и небрежно сплевываю кровь в фонтан. Но я слишком пьян и слишком устал, мне сейчас не до драки, поэтому я сворачиваюсь калачиком и зажмуриваюсь, готовясь принять неизбежные пинки. Спустя несколько секунд я открываю глаза. Уэйд стоит надо мной, запустив пятерню в свою шевелюру, и бить вроде бы больше не собирается.