Живая душа - Владимир Максимов

– Молодой человек! – оторвала меня от созерцания реки и неспешных мыслей красивая, с внешностью испанки, женщина в белом платье, с таким смелым разрезом по подолу оного сбоку, что взгляд невольно приклеивался именно к нему. – Вы не могли бы нас сфотографировать?

И только тут я заметил, что за соседним столиком сидит еще одна дама, видимо, ее подруга, и двое картинно разнаряженных детей. Мальчик и девочка, сосредоточенно поедающие мороженое, кроме которого на столе стояли еще два бокала и отпотевшая бутылка шампанского.

– Снять таких милых дам, с такими чудесными детьми, в такое прелестное утро будет для меня настоящим праздником души, мадам, – затоковал я, беря из рук испанки фотоаппарат.

– Это наши племянники, – поспешила она расставить точки над «i», усаживаясь на место, и, улыбнувшись, озорно подмигнула своей наглухо застегнутой на все пуговицы молчаливой подруге.

– Как вы думаете, так будет не очень вызывающе? – словно только этим и озадаченная, спросила она меня, когда уселась на место и положила ногу на ногу, отчего разрез ее платья стал еще длиннее, хотя длиннее вроде бы было уже просто некуда.

«Святая наивность или строгий расчет?»

– Нет, не вызывающе, а зазывающе. Так будет, пожалуй, точнее, – ответил я. И мы улыбнулись друг другу, словно договорились о чем-то, известном только нам двоим.

Подруга, которая в это время устраивала цветной орнамент из детей, рассаживая их по краям (словно формируя полукруглую клумбу) и говоря, куда им смотреть и как сидеть, явно осуждала наше легкомысленное поведение. А когда я уже направил на них объектив фотоаппарата, она строго сказала малышам: «Смотрите туда, сейчас вылетит птичка!» – и указала на фотоаппарат, в глазок которого я увидел двух симпатичных женщин, таких разных по темпераменту и внешности, и двух ребятишек, одинаково поглощенных своим мороженым и, похоже, не очень-то верящих в какую-то там птичку, непременно обязанную вылететь из фотообъектива.

Казалось, все были по-своему довольны жизнью. И так хотелось, чтобы это состояние запечатлелось не только на снимке, но и на скрижалях судеб…

Затвор фотоаппарата щелкнул. Миг безмятежного счастья был запечатлен. Я передал испанке фотоаппарат, припомнив вдруг при этом последнюю строфу уже давно не перечитываемого мною поэта Намжила Нимбуева:

Эту строку относить к себе очень не хотелось…

И в этот момент меня утешило только то, что не я был обманщиком (а значит, его участь пока да минует меня), хотя и стал на миг фотографом – собирателем мгновений.

– Может быть, немного шампанского? – предложила мне испанка. А ее подруга взглянула на нее с явным недоумением.

– Как-нибудь в другой раз… «И только с вами. И только на брудершафт», – хотел продолжить я, но вовремя остановился. – Всего хорошего, – сказал я им уже обеим.

Глаз с неохотой отклеился от лица и загорело бедра испанки. И, честное слово, я бы не мог сказать точно, откуда он отклеивался с большей неохотой. Ибо и то и другое было почти совершенно.

В редакции, куда я пришел уже перед обедом, после интервью с проректором, все было как обычно. Не хватало каких-то информашек на первую полосу, и их нужно было срочно где-то добыть.

Причем наш разговор с ответсекретарем, будь он случайно подслушан кем-то непосвященным в редакционные дела, явно напоминал диалог сексуальной маньячки и усталого ловеласа.

Она (близким к истерике голосом, ворвавшись в кабинет): «У меня две дыры! Их надо срочно заполнить. Ты сможешь это сделать быстро, или мне надо просить кого-то другого?»

Он (устало и слегка раздраженно): «Дыры большие?»

Она: «На пятьдесят и восемьдесят».

Он: «Ну, попробую. Тем более что на пятьдесят у меня уже есть. А на восемьдесят что-нибудь придумаем».

Она (уходя удовлетворенная, слегка кокетливо бросает на ходу): «Так я жду…».

Он (в степени полной выжатости и уже вдогонку): «Сделаю…»

Тут же, кстати, во время диалога выясняется и то, что моя ненаписанная еще статья тоже уже замакетирована в некий квадрат, на вторую полосу. Отчего мне категорично заявлено: «Из университета сто пятьдесят строк, не больше!» – «Сто пятьдесят, пятьдесят, восемьдесят – вечная подгонка под определенный размер!»

Я закрыл кабинет на ключ, чтобы ко мне уже никто не ворвался, и попытался сосредоточиться на своем материале. И только мне это начало удаваться, как зазвонил телефон!

Хорошего утреннего настроения к этому времени уже как не бывало. «Как нет и уже никогда не будет этого прелестного утра на набережной», – с грустью подумал я. «Могут быть лишь повторы, хотя повторов в жизни тоже не бывает». И еще почему-то вспомнилась не очень веселая, но справедливая, по-моему, шутка: «Рабочий день сокращает жизнь на восемь часов».

С раздражением сняв трубку, причем, пока я снимал ее, все эти мысли чередою и пролетели в моей голове, – я услышал вначале какое-то бульканье, а уж потом разобрал отдельные слова, сложившиеся в определенные и порою незаконченные фразы. По тембру голоса я понял, что звонит Наталья. Через минуту речь ее стала уже более членораздельной.

– Где ты был?! Я звонила тебе все утро!..

Я еще ничего не успел ответить, как она произнесла: «Кристина умерла…»

После этих слов как будто бы кто-то очень сильный и ловкий ударил меня неожиданно под дых. Отчего я и задохнулся и растерялся и ослабел одновременно.

В таком состоянии я и задал нелепейший вопрос, который сами собой произнесли мои одеревеневшие вдруг губы: «Как умерла?» Все кричало внутри меня: «Не может быть!», а голос был тих, и я понимал нелепость своего вопроса, на который не может быть вразумительного ответа. Тем более что ответом мне были непрерывные всхлипы жены и я понял, что, если не положу сейчас трубку назад на рычаг, она просто затопит своими слезами всю редакцию. Но все же сквозь этот бурный поток ко мне просочилась еще одна фраза:

– Ты придешь на обед?

– Нет, – ответил я. – Мне нужно срочно сдать материал. Газета ведь не выйдет с белым пустым квадратом, – уже раздраженно закончил я и положил трубку, удивляясь тому, что могу думать о статье и газете, об этих очень будничных вещах, как будто ничего не изменилось, как будто мир, мой мир, не треснул пополам.

«А собственно, чему тут удивляться? Все мы уже с рождения рабы, а не свободные люди, каковыми себя мним. Рабы работы, потому что без подачки, именуемой зарплатой, нам не прожить. Рабы системы, обстоятельств, судьбы, в конце концов. И мысли у нас поэтому мелкие, рабские. Нам нравится стоять на четвереньках, да при этом еще и хрюкать от удовольствия».

Вместо каких-то других, предполагаемых и ожидаемых в данном случае чувств из меня перло самое что ни на есть черное раздражение. И самое противное, что я никак не мог разреветься, не мог слезами, которые твердым комом застряли у меня в горле, высвободить душу, хотя никто не мешал мне этого сделать, ведь я в кабинете был совершенно один.