Время неприкаянных - Эли Визель

— А теперь ничего не говорите, — приказала докторша, привлекая его к себе.

Смущенный Гамлиэль ощутил какую-то смутную вину: любить друг друга, когда где-то рядом, совсем недалеко от них, умирает Илонка? Впрочем, эта неизвестная больная почти наверняка не Илонка. И если это так, в чем может он упрекнуть себя?

Усталость и потребность забыться взяли верх над его сомнениями. Внезапно он ощутил некую умиротворенность. И даже не удивился этому. Подумал, в кои-то веки без горечи, что смерть других заставляет нас осознать собственный возраст. Для него наступила старость. Но разве не чувствовал он себя старым уже давно? Пишущий на иврите поэт Бялик говорил, что некоторые евреи рождаются старыми. Гамлиэль вспомнил еврейского журналиста, который во время войны, закончив статью об Освенциме, посмотрелся в зеркало и обнаружил, что внезапно поседел. Рассказывали также историю о молодом Мудреце Талмуда, за одну ночь обращенном в старика. Конечно, в бурной жизни Гамлиэля случались моменты, когда молодость вдруг возвращалась к нему — обычно это было связано с любовными приключениями. Но ему все чаще и чаще казалось, что жизнь осталась позади. Неужели так будет и сегодня?

Медсестра, постучавшись в дверь, сообщила, что конец близок. По лестнице они спустились бегом. Больная глухо стонала, грудь ее неритмично и еле заметно вздымалась, затем опадала. Гамлиэль спросил себя, больно ли ей. Словно прочитав его мысли, докторша успокаивающе произнесла своим мягким голосом:

— Ей уже не больно. Для нее сделали все, чтобы она могла уйти с миром.

Лили подала знак медсестре, и та сняла кислородную маску. Дыхание больной стало прерывистым. Потом прекратилось.

Гамлиэль склонился над ней и вгляделся в ее увядшее лицо, смутно надеясь обнаружить черты незабвенной Илонки: где-то он прочел, будто в последний момент смерть стирает морщины и ушибы, будто все маски срываются и исчезают. Но только не в этот раз. На лице безымянной старой венгерки осталась печать страдания.

Гамлиэль поцеловал ее в лоб. Ему захотелось сказать что-нибудь, но он не нашел слов. Правда ли, будто мертвые слышат то, что им не сказали? Он размышлял над этим вопросом, когда почувствовал руку докторши на своем плече. Она шепнула ему:

— Пойдемте, уже пора.

Он подумал: пора делать что? Жить с ней, в разлуке с Илонкой? Ждать, когда Смерть придет за ним самим? Кто будет оплакивать его? Не Катя и не Софи: их следы затерялись навсегда в других мирах и других временах. Друзья его, конечно, придут. Болек, Яша, Диего, Гад, Шалом — да, они будут помнить о нем. Ева? Возможно, и она тоже, на свой манер, не показывая этого Самаэлю. И докторша, если прежде согласится выйти за него замуж? И Эстер, которую он представлял себе бабушкой, играющей с дюжиной внуков? Какое это имеет значение, подумал Гамлиэль. В ином мире, мире Истины, другие свидетели будут вызваны на суд. А роман? Роман, который он начал так давно и чей замысел обрел наконец ясные очертания, четкую структуру, кто его завершит? Кто расскажет о продолжении спора между Благословенным Безумцем, этим новым воплощением рабби Зусья, и архиепископом Бараньи? Кто станет победителем? В самых глубинах души Гамлиэля родилась печальная уверенность: роман, который должен был показать — быть может, оправдать — то, что в реальности он хотел бы сделать из своей жизни, написан не будет. Ну и что же? Говорят, сын Маймонида рабби Авраам создавал книги, которые не дописывал до конца, и никто не сумел найти их. И все же. Разве не провозгласил Генри Джеймс: «Никогда не говори, будто тебе известно последнее слово касательно сердца человеческого»? Ведь даже сломанная судьба остается судьбой.

На следующий день, в пятницу, только Гамлиэль и Лили Розенкранц проводили старуху на еврейское кладбище при синагоге, с одним из управляющих которой Гамлиэль был знаком. Если это Илонка, подумал он, место здесь принадлежит ей по праву. В регистрационную книгу ее внесли как «умершую неизвестного вероисповедания», поэтому раввин на погребение не пришел. Но Гамлиэль счел возможным вознести за нее молитву:

— Господь, прими эту душу и утешь ее, ибо она была, возможно, безутешной. Подари ей покой, которого она здесь, наверное, не знала. Открой ей врата любви, которая, возможно, принесла ей слишком много мук. Ты знаешь ее, ведь Ты знаешь всех, кто живет и кто умирает. Скажи ей, что мы полюбили ее, хотя не знали, кто она, и что благодаря ей мы будем любить друг друга.

Внезапно Гамлиэль услышал «аминь». Это произнес высокий, худой старик с посохом странника, очень похожий на нищего. Не сомневаясь, что так подшутила память, Гамлиэль спросил:

— Вы знали покойную?

— Нет, — сказал нищий, покачав головой.

— Тогда зачем вы пришли сюда?

— Я ищу, — ответил загадочный нищий из его детства.

Голос старика показался Гамлиэлю знакомым. Взор его, полный тайны, блистал тусклым священным огнем. Гамлиэль едва не спросил, кого он ищет, но не посмел, словно опасаясь услышать: «Тебя. Я ищу тебя».

Может быть, он пришел, как в рассказе о Беште и слуге, просто для того, чтобы отыскать смысл и конец истории — истории самого Гамлиэля.

Вечером, в квартире докторши, они приготовили легкий ужин, однако не притронулись к нему, потому что есть им не хотелось. Лежа в постели, они делились воспоминаниями и мыслями. Теплые голоса. С уст их слетали слова любви — новые и древние, необычные и странные. Внезапно на Гамлиэля снизошло озарение — он вспомнил:

— А ее личные вещи, где они?

— В больничном офисе. Возможно, объявится какой-нибудь родственник и захочет их забрать.

— Могу ли я взглянуть на них?

— Конечно, можешь, но в этом нет необходимости: я помню все, что осталось от нее.

— Что было в ее сумке?

— Одежда, старые газеты, документы, четки и две свечи.

Гамлиэль надолго перестал дышать. Потом он испустил крик, похожий на рычание:

— Две свечи? Ты сказала, две свечи? Ты уверена?

— Абсолютно. Я держала их в руках.

Гамлиэль застыл, как оглушенный: разум его словно парализовало. Он лихорадочно перебирал свои воспоминания. И вновь увидел себя с мамой, в будапештской квартире Илонки. День клонится к вечеру, спускаются сумерки. Мама готовится зажечь две свечи, а Илонка беспокойно спрашивает: «Вы не боитесь, что нас увидят с улицы? Нилашисты знают еврейские обычаи…» — «Шторы опущены. Они ничего не увидят. Господь защищает тех, кто подчиняется Его законам. Еврейская женщина должна зажечь свечи Субботы». Она зажигает и благословляет свечи, а потом добавляет: «Знаете, Илонка, я всегда держу при себе две свечи. Так велел мне отец. Еще девочкой я слышала от него: „Суббота будет печальна и лишена жизни, если ты не дашь ей света“. Вы понимаете, Илонка?»

Гамлиэль долго молчал. С сердцем, отягощенным мертвыми надеждами, он пристально смотрел на докторшу Лили Розенкранц, которая выглядела встревоженной и словно бы опасалась того, что услышит от него. На ее прекрасном лице появилось страдальческое выражение. Обняв ее дрожащими руками, он сказал тихо, совсем тихо, еле слышно, как будто признавался в страшной тайне: