Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

Это торжество в голосе Джулии вызвало у Эллы легкое раздражение, но она все-таки добавила:

— Я вернусь не поздно.

На что Джулия ответила не прямо. Она сказала:

— Я не стану закрывать дверь своей спальни, чтобы Майкл в случае чего мог ко мне прибежать. Спокойной ночи.

Чтобы добраться до дома доктора Веста, нужно было полчаса ехать на метро, с одной пересадкой, а потом еще немного проехать на автобусе. Одна из причин, по которой Элла всегда нехотя вытаскивала себя из дома Джулии, заключалась в том, что город ее пугал. Продвигаться, миля за милей, под гнетом уродства, которое и было Лондоном, по его пустынным и малолюдным безликим окраинам — это занятие вызывало у нее гнев; а когда гнев утихал, оставался страх. На автобусной остановке, где Элла ждала нужный ей автобус, она передумала и решила пройтись пешком, решила наказать себя за собственную трусость. Она пройдет эту милю до дома доктора Веста и не станет прятаться от того, что она ненавидит. Перед ней в бесконечную даль уползала улочка, застроенная серыми убогими домишками. Из-за сероватого освещения, характерного для позднего летнего вечера, сырое небо казалось еще ниже. На многие мили вокруг — это уродство, это убожество. Это и есть Лондон — бесконечные улочки, застроенные такими вот домиками. Это было почти невыносимо, чисто физическая тяжесть этого знания, потому что — где та сила, которая сможет сдвинуть уродство? «И на каждой улочке, — думала она, — люди, вроде той женщины, чье письмо лежит у меня в сумочке». На этих улицах правили страх и невежество, невежество и убожество их построили. И все это было городом, в котором она жила, частью которого она являлась, городом, за который она отвечала… Элла шла быстро, кроме нее на улице никого не было, она шла и слушала, как позади нее остается стук ее каблуков. Она рассматривала занавески в окнах. Эта часть улицы была рабочей, это можно было понять, глядя на кружево и на занавески в цветочек. Здесь жили люди, которые писали ужасные письма, письма, на которые не было ответов и с которыми ей приходилось хоть как-то разбираться. Но вот все вдруг изменилось, потому что изменились занавески в окнах: заблистал павлиний ярко-синий цвет. Это был дом художника. Он въехал в дешевый дом и сделал его красивым. За ним последовали и другие люди интеллектуального труда и представители свободных профессий. Здесь жила небольшая горстка людей, непохожих на остальных обитателей этого района. Они не могли общаться с соседями, живущими дальше по улице, а те, в свою очередь, не могли, а возможно, и не захотели бы заходить в эти дома ни при каких обстоятельствах. Здесь-то и находился дом доктора Веста, — он был знаком с первопришельцем, художником, купил дом почти напротив него. Он сказал: «Как раз вовремя, цены уже начинают расти». Сад выглядел неряшливо. Доктор много работал, У него было трое детей, жена помогала ему вести прием. На сад времени не оставалось. (Дальше по улице сады в основном имели ухоженный вид.) «Из этого мира, — подумала Элла, — не поступает писем, адресованных оракулам из женских журналов». Дверь распахнулась, и Элла увидела перед собой оживленное любезное лицо миссис Вест. Хозяйка сказала:

— А вот наконец-то и вы, — и взяла у Эллы пальто.

В холле было мило, чисто и практично, — мир миссис Вест. Та сказала:

— Муж говорит, у вас опять была стычка из-за его безумных подопечных. Вы молодец, что уделяете этим людям столько внимания.

— Это моя работа, — ответила Элла. — Мне за это платят.

Миссис Вест улыбнулась, на лице — выражение доброжелательной терпимости. Она недолюбливала Эллу. И не потому, что та работала с ее мужем, — нет, это было бы слишком грубым и невозможным переживанием для миссис Вест. Элла не понимала, с чем связано неприязненное отношение к ней со стороны этой женщины, пока та однажды не обронила: «Вы, работающие женщины». Эта фраза, подобно другим ее выражениям, типа «безумные подопечные» или «эти люди», резанула по слуху Эллы таким диссонансом, что она не нашлась что ответить. А сейчас миссис Вест сочла необходимым, дабы заявить о своих правах жены, довести до сведения Эллы, что муж обсуждает с ней свою работу. В прошлом Элла себе говорила: «Но она, несмотря ни на что, женщина хорошая». Однако сейчас она сказала себе, зло: «Она — женщина не хорошая. Все эти люди мертвы и прокляты, они и эти их дезинфицирующие фразы — „безумные подопечные“, „работающие женщины“. Она мне не нравится, и я не собираюсь делать вид, что нравится…»

Элла проследовала за миссис Вест в гостиную, где собрались знакомые ей люди. Например, женщина, бывшая редактором журнала, где она работала. Она тоже была средних лет, но она была умной, и одета была хорошо, и ее седые кудри красиво блестели. Эта женщина была человеком умственного труда, и ее внешность являлась составляющей частью ее работы, в отличие от миссис Вест, на которую было приятно посмотреть, но которая умом не отличалась. Ее звали Патриция Брент, и ее имя тоже было частью ее профессии, — миссис Патриция Брент, редактор. Элла села рядом с Патрицией, которая сказала:

— Доктор Вест рассказывал нам, что вы с ним ругаетесь из-за этих писем.

Элла быстро огляделась и увидела, что все сидят с выжидающими улыбками и на нее смотрят. Обсуждаемый инцидент служил входной платой на вечеринку, и от нее ждали, что она с ним немножко поиграет, а потом позволит ему уйти из разговора. Но не предполагалось никакой серьезной дискуссии, никаких разногласий. Элла, улыбаясь, сказала:

— Ну не то чтобы ругаемся.

Она добавила, тщательно сыгранным жалобно-юмористическим тоном, именно таким, как от нее ждали:

— Но все-таки это так печально: все эти люди, которым ты ничем не можешь помочь.

Заметив, что она сама употребила ненавистное выражение, «эти люди», Элла почувствовала раздражение и подавленность. «Не надо было мне сюда приходить, — подумала она. — Эти люди (на этот раз она имела в виду Вестов и все то, что они собой олицетворяют) терпят только подобных себе».

— Эх, в том-то все и дело, — сказал доктор Вест.

Он сказал это живо. Ему вообще была присуща живость, и он был человеком сведущим. Он добавил, поддразнивая Эллу:

— До тех пор, разумеется, пока не изменится вся система. Наша Элла, сама не понимая этого, — революционер.

— Я думала, — возразила Элла, — что мы все хотим, чтобы система изменилась.

Но это была совершенно неверная нота. Доктор Вест невольно нахмурился, потом он улыбнулся.

— Конечно же хотим, — сказал он. — И чем скорее, тем лучше.

Весты голосовали за партию лейбористов. Тот факт, что доктор Вест был лейбористом, служил предметом гордости Патриции Брент, которая сама была консерватором. Ведь это доказывало ее толерантность. У Эллы не было никаких политических взглядов, но Патриция дорожила и ею, и, как это ни смешно, Патриция ценила ее потому, что Элла не скрывала своего презрительного отношения к журналу. Они с Патрицией сидели в одной комнате. В этой комнате, как и во всех остальных помещениях редакции, царил общий дух, дух, присущий самому журналу: жеманно-стыдливый, кротко-женственный, снобистский. И все женщины, которые там работали, казалось, помимо собственной воли буквально пропитывались этим духом, даже сама Патриция, которая вовсе такой не была. А была она доброй, сердечной, прямолинейной, для нее было характерно воинствующее чувство собственного достоинства. И все же в офисе она говорила в совершенно не свойственной ей манере, и Элла, боясь за себя, критиковала ее за это. Потом она разъясняла свою точку зрения и говорила, что, хотя они обе и находятся в таком положении, что должны сами зарабатывать себе на жизнь, это не означает, что они должны себе врать относительно того, чем им приходится заниматься. Она ожидала, даже отчасти желая этого, что Патриция посоветует ей уволиться. Но вместо этого та пригласила ее на дорогой обед, во время которого она оправдывалась перед Эллой и защищала себя. Оказалось, что нынешняя работа для нее — профессиональное фиаско. До этого Патриция была редактором отдела моды в одном из больших и интеллектуальных журналов для женщин, но, судя по всему, ее сочли непригодной для этой должности. То был модный, культурный, глянцевый журнал, и редактор такого издания была просто обязана обладать тонким нюхом на все модное в культуре и в искусстве. А Патриция слабо разбиралась в жизни всего этого культурного балагана, что, с точки зрения Эллы, относилось к ее достоинствам, однако это заставило хозяина этой конкретной группы женских журналов переместить Патрицию в журнал «Женщины дома», ориентированный на представительниц рабочего класса и ни в коей мере не претендующий на культурный лоск. Теперь Патриция полностью соответствовала занимаемой должности, и это и было причиной ее тайной печали. Ее душа томилась и наслаждалась в атмосфере, царившей в редакции того, другого, журнала, с которым сотрудничали модные авторы и модные художники. И теперь ей этого остро не хватало. Она происходила из мелкопоместной дворянской семьи, богатой, но мещанской; она росла, со всех сторон окруженная прислугой, и именно это — раннее знакомство с «низшим сословием» (а Патриция называла их так, в офисе — жеманно-стыдливо; вне офиса — беззастенчиво) — дало ей острое и непосредственное понимание того, чем следует потчевать читательниц журнала.