Я слишком долго мечтала - Мишель Бюсси

– Нет, Натали, никаких. Он просто исчез. Я даже испугался: вдруг он совершил какую-нибудь глупость?

– Какую глупость?

Батисто строго глядит на меня:

– Какую глупость? Ты и вправду хочешь это от меня услышать? Что он покончил с собой? Пустил пулю себе в голову, бросился под машину, короче, свел счеты с жизнью? Илиан очень страдал после Джакарты, Нати.

– Я тоже страдала.

Батисто не спорит, молча пьет свой чай. Потом разговор продолжается, и чем дальше, тем неуютнее мне становится в этой квартире. Батисто явно что-то скрывает от меня, скрывает что-то важное, решающее. Как будто он ждал моего появления, и это объясняет слишком уж старательно наведенный порядок в его жилище.

Батисто следит, как я пью чай, у него жесткий, пристальный взгляд.

– Вы с Илианом были такой прекрасной парой. Он любил тебя, ты его любила… и все испортила.

– Я не виновата… Ты же знаешь…

– Но и он ни в чем не виноват.

– Я тоже страдала. Может, даже сильнее, чем он.

– Тебе виднее…

Воистину так! Ты далеко не все знаешь, Батисто. Не знаешь того, о чем нельзя говорить! Я смотрю на часы. Мой самолет отправляется через три часа. Но я не могу уйти просто так, не сказав Батисто главного. Собираюсь с духом. Стою, устремив взгляд на Старый порт и следя за кабинами-букашками, ползущими к холму Монжуик, и наконец рассказываю ужасную новость. Илиан работал во «Фнаке», и неделю назад его сбила машина на авеню Терн, сейчас он в больнице. Я не решаюсь высказать гипотезу о намеренном покушении. Хватит с Батисто и того, что я ему сообщила.

Батисто опускается на диван, у него словно вдруг ослабли ноги. Он весь сжался и замер, как когда-то его статуя на «скамье Гуэль». Мне кажется, он и впрямь воображал все эти годы, что Илиан покончил с собой, и, наверно, предпочел бы такую версию – что его друг умер от горя, что он выбрал свободный и трагический конец, а не гибель под колесами автомобиля какого-то лихача, выйдя из торгового центра, где влачил жалкое существование среди сотен других служащих.

Время бежит. А мне трудно уйти, труднее, чем когда-либо, но у меня нет выбора: Валентин, Оливье, Марго, Лора и близнецы наверняка уже собрались и готовы сесть в такси, чтобы ехать в аэропорт Прат. Я все чаще поглядываю на свой мобильник, ожидая эсэмэски от Оливье.

– Мне пора, Батисто.

– Да, конечно.

И все-таки я медлю, не могу вот так взять и покинуть эту квартиру. Не могу решиться оставить старого художника в таком состоянии. А главное, не могу уйти, не выяснив одну подробность, которая не дает мне покоя. Интуиция подсказывает, что я прошла мимо чего-то очень важного. Меня снова терзает ощущение, что весь этот разговор подстроен заранее, подготовлен специально. Может, просто сказывается ностальгия, проснувшаяся в этом месте? Или сожаления о прошлом? Но нет, прошлое не подало мне знака. Камень времени не сработал. Вполне естественно: ведь его у меня украли!

– Ты больше ничего не хочешь мне сказать, Батисто?

– Хочу, но сегодня это уже ничего не изменит.

Не понимаю, что он имеет в виду. Но выяснять некогда, меня ждет семья. Да и вылет задерживать никто не будет. Подхожу к двери, в последний раз окидываю взглядом слишком тщательно прибранную комнату. И вспоминаю ту ночь, последнюю ночь того времени, когда все еще было прекрасно…

Ночь до цунами.

Такая уверенность приходит единственный раз в жизни.

Я бормочу это, стоя у открытого окна, и маленький туманный кружок от моего дыхания на стекле люкарны[118] кончиком пальца превращаю в сердечко. Я проснулась первой. А заснула, прильнув к Илиану. Не знаю, в котором часу разъединились наши тела, кто из нас уснул раньше и кто все еще искал в полусне другого под укрывшей нас простыней.

Перед тем как встать, я покрыла поцелуями горячее тело Илиана. Старый порт еще не проснулся. В небе между башнями ни одной божьей коровки. И тщетно Христофор Колумб упрямо простирает руку к восходящему солнцу – сотни пришвартованных парусников безразличны к его немому призыву: на свете не осталось неразведанных континентов.

Я предвкушаю аромат кофе и тостов, приготовленных Батисто и выставленных на балкон, рядом с окном. Думаю, что с пристани и с яхт никто не сможет разглядеть мою наготу. Такая уверенность приходит единственный раз в жизни. Я пытаюсь воскресить в памяти каждый жест Мерил Стрип, сидящей перед Клинтом Иствудом, как она отворяла окно, держала сигарету, выпуская облачко дыма, смотрела на пикап, удалявшийся в облаке пыли от Холливелл-Бридж[119]. И пытаюсь копировать эти жесты. Слышу, как Илиан заворочался в постели, и повторяю – на сей раз вслух:

– Такая уверенность приходит единственный раз в жизни.

Илиан слишком хорошо знает кино, чтобы не понять с полуслова.

– Я знаю, Нати. Я знаю. Но… (Странное дело: его спокойный, назидательный тон напоминает мне манеру Оли.) Но ты не можешь бросить мужа. Во всяком случае, из-за меня.

Мостик Старого порта пока еще можно сравнить с Холливелл-Бридж, но уже через несколько часов громоздкие мусороуборочные машины начнут отмывать и уничтожать следы ночного разгула на Рамбла и на бульваре Колумба, чтобы город вновь стал прекрасным, как накануне.

Не надо все губить, Илиан!

Туманная дымка моего сердца превращается в слезы, вот и первая уже выскользнула из-под век.

И я повторяю, уже в полный голос:

– Не надо все губить, Илиан!

Ответ следует мгновенно – жестокий, как удар хлыста:

– Не надо губить свою жизнь, Нати!

Илиану не нужен плотный завтрак, чтобы восстановить силы. А мне нужен. Я ему не отвечаю. Сточные канавки проспекта Колумба заполнила розоватая пенная вода. Мое сердце исходит такой же влагой.

– Не губи свою жизнь из-за меня, – повторяет Илиан. – Ты ведь любила мужа до нашей встречи. Ты любишь свою дочку и никогда не перестанешь ее любить. У тебя прекрасная жизнь, Нати. Так стоит ли губить ее ради музыканта-неудачника?! У которого ничего нет. Который живет на нищенские подачки. Который кончит безвестным, отчаявшимся бродягой, таскающим за собой мешок тщетных надежд.

Мешок тщетных надежд…

Я легонько дышу на оконное стекло. Рисую новое сердечко. И наконец оборачиваюсь. Ил может сколько угодно изрекать свои глупости, но я-то вижу, как он пожирает меня глазами. Растрепанную, ненакрашенную, растерзанную. Но Илиану все это как будто нравится. Я стараюсь говорить мягко, чтобы в моем голосе не прозвучало ни гнева, ни иронии: