Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

В витринах лучших магазинов («Аванцо», «Дациаро») были выставлены портреты «героя-революции» унтер-офицера Кирпичникова с георгиевским крестом на груди. Эту высшую награду, жалуемую за храбрость и мужество в боях с неприятелем, он заслужил в самом Петрограде, предательски убив из винтовки своего начальника, доблестного штабс-капитана Лашевича и выведя солдат на улицу, на сторону мятежников. И эту высшую для воина награду он получил от военного министра, члена Государственной думы А. И. Гучкова, по усиленному ходатайству министра юстиции, члена Государственной думы А. Ф. Керенского»[580]. В начале 1918 года Кирпичников будет расстрелян на Дону при попытке вступить в Добровольческую армию Корнилова — именно за этот свой «геройский поступок».

Выборы командиров ставили офицерство более чем двусмысленное положение. Вот как это выглядело глазами рядового — писателя Ивана Андреевича Арамилева (Зырянова): «Выбирали офицеров. Не знаю, кто инициатор этого приказа. С сегодняшнего дня армии как боевой единицы нет. Я лично чрезвычайно рад. Только я удивляюсь разуму теперешних правителей. Часть кадрового гвардейского офицерства совсем не показывается в казармы и занимает выжидательную позицию, втайне мечтая о восстановлении монархии. Часть сочувствует революции и искренне, но робко, пытается сблизиться с солдатской массой. Часть карьеристов и интриганов подленько заискивают перед солдатскими «вождями». Нужно было выбирать командиров из второй группы, но, к сожалению, в большинстве пролезли представители третьей»[581].

Многие офицеры были вынуждены радикальным образом менять свою судьбу. «Ко мне в посольство пришли три офицера Литовского полка… Все трое пожелали вступить в британскую армию и были готовы служить рядовыми»[582], — записал Нокс. Но многие уже были готовы организоваться и начать защищаться. В начале апреля среди офицеров Ставки появилась идея создания «Союза офицеров армии и флота», который взял бы под свой контроль уже шедший на фронте и в тылу процесс создания офицерских союзов. Алексеев одобрил идею созыва офицерского съезда.

Деникин расскажет Керенскому про офицеров: «В самые мрачные времена царского самодержавия опричники и жандармы не подвергали таким нравственным пыткам, такому издевательству тех, кто считался преступниками, как теперь офицеры, гибнущие за Родину, подвергаются со стороны темной массы, руководимой отбросами революции.

Их оскорбляют на каждом шагу. Их бьют. Да-да, бьют. Но они не придут к вам с жалобой. Им стыдно, смертельно стыдно. И одиноко, в углу землянки не один из них в слезах переживает свое горе… Неудивительно, что многие офицеры единственным выходом из своего положения считают смерть в бою»[583].

Во фронтовых частях в первые дни после Февраля ситуация была более управляемая, чем в тылу. Генерал-лейтенант Николай Николаевич Шиллинг, командовавший 17-м армейским корпусом, подтверждал, что «вся окопная служба начала протекать так же, как и раньше, солдаты несли свои обязанности по-прежнему отлично: никакого своеволия или неисполнения своих обязанностей не замечалось… Солдат очень смущало, да и подтрунивали они частенько, что у них военный министр, как они говорили, штафирка, просто «господин» Гучков, да и как же это, недоумевали они, он, господин Гучков, будет бывать среди войск, а форма-то будет у него что ни на есть штатская; чудеса, говорили они у нас творятся, подождем, мол, что будет дальше»[584].

Как отмечал Головин, «большая дисциплинированность войсковых частей, стоявших лицом к врагу, а также то боевое товарищество, которые установились в предшествующие годы между солдатами и офицерами, замедляло процесс разложения этих частей». Но это был вопрос времени. Разложение шло из ближнего тыла, который был свой для каждого из фронтов. В худшем состоянии оказались армии Северного фронта, которым после увольнения Рузского командовал генерал от кавалерии Абрам Михайлович Драгомиров. «Здесь особенно сильно сказывалась непосредственная близость Петрограда, главного очага разлагающей заразы»[585]. Особые опасения командования, как подтверждал Деникин, вызывало «состояние — не то автономное, не то полуанархическое — Балтийского флота и его баз — Гельсингфорса и Кронштадта, из которых второй служил вместе с тем и главной базой анархо-большевизма»[586].

На Западном фронте Гучков немедленно сменил главнокомандующего Эверта, без должного восторга встретившего Февраль, на генерала Гурко. Фронт, тянувшийся между Десной и Припятью, представлял наибольшую стратегическую значимость как для России, так и для Германии. Но и там флюиды разложения стали проявляться, заносимые, правда, не из Петербурга, а из Москвы, второго по значимости революционного центра.

Юго-Западный фронт Брусилова простирался от Припяти до Молдавии. «Это операционные направления, не встречая в общем серьезных преград, выводили нас на фронт австрийских войск, боевые качества которых были много ниже германских; тыл Юго-Западного фронта был сравнительно устроен и богат»[587]. Именно здесь прославили свои имена Брусилов, Корнилов, Деникин, Каледин. Армии Юго-Западного фронта сохраняли боеспособность — «в Киеве, находившемся у них в тылу, дольше держался порядок»[588].

На Румынском фронте, которым командовал генерал от инфантерии Дмитрий Григорьевич Щербачев, после неудачной кампании 1916 года российские войска закрепились по Дунаю, Серету и Карпатам. «Горный, непривычный для равнинного жителя театр войны угнетающе давит на психику войск; часто слышатся голоса «заберите нас с этих проклятых гор», — жаловался Щербачев. — Продовольственные затруднения, создавшиеся благодаря тому, что приходится базироваться на одну железнодорожную линию, усиливают это недовольство. То, что мы ведем борьбу на территории Румынии, истолковывается как борьба «за Румынию», что также не встречает сочувствия»[589]. Между нашими 4-й и 9-й армиями располагались румынские части, которые сохраняли высокий боевой дух, но были плохо обучены и крайне слабо снабжались своим правительством. Но с точки зрения боеспособности войска Румынского фронта оставались наиболее надежными.