Десантура-1942. В ледяном аду - Алексей Ивакин

– Данке шен, герр фельдфебель! Передайте обер-лейтенанту мою благодарность.

Тарасов поставил бутылку на стол. Распечатал пачку сигарет. Достал одну. Понюхал. Пошарил по карманам. Спичек не было. Подошел, шлепая ступнями, к лампадке, тихо светящей у иконы Казанской Божьей Матери. Долго смотрел на нее, растирая сигарету в труху. Долго смотрел. Очень долго. В глаза ее смотрел. Она же смотрела в его сердце. Крест по себе – вдруг вспомнил он слова отца. Неси крест по себе. А если перед тобой два креста – спросил он тогда батю. Отец долго улыбался, глядя на Коленьку, а потом ответил:

– Выбирай тот, что тяжелее. И пусть, что хотят другие, то и говорят. Ты-то знаешь, что тяжелее.

Тарасов перекрестил себя перед иконой и пошел спать, отряхнув ладони от немецкой табачной трухи. Коньяк он так и не открыл. Просто уснул. Без снов.

Он спал. Звезды кололи демянскую ночь острыми лучами. Над весенней землей тлела пелена апрельского дня.

Спал и уполномоченный Борис Гриншпун, выведший из прорыва четыре сотни бойцов. Спали и эти бойцы в теплых домах, спали и красноармейцы, с ужасом провожавшие призраков демянских лесов – черных, измученных, истощавших, но выполнивших свой долг. Спали и те, кто еще не вышел из котла, но еще выйдут – последняя сотня десантников прорвется лишь в конце мая. Всего их выйдет около полутора тысяч. Из трех. Спал и лагерь раненых на Гладком Мху, выставив боевое охранение.

Спали и сотни бойцов в воронках Глебовщины, Опуева, Доброслей, Игожева, Старого Тарасова, в полях и лесах Демянска. Спали… Они не умерли, нет. Они просто устали.

Спали вечным сном.

И вечная им память!

Над болотами вставал рассветный туман.

Поисковики собирали палатки, упаковывали свои вещи, дежурный у костра доваривал гречневую кашу с мясом. Хороший такой поисковый завтрак. Последний на этой вахте. Удачной вахте. Двенадцать лет мы искали лагерь десантников. Двенадцать лет. Мы исползали весь Демянский котел, а вот нашли только этой весной.

Да, впрочем, что эти двенадцать лет для них?

Лежат сто пятьдесят два бойца в мешках под древней елью, на которую мы приспособили иконку Казанской Божьей Матери.

От большинства осталось немного косточек. Ноги, руки, ребрышки, ключицы. Сейчас придет «ГТТ» – загрузим его под тентованную крышу мешками с бойцами и свои рюкзаки. Сами пойдем пешком. По этим жутким болотам. Даже по следу «ГТТ» идти очень тяжело. То и дело ноги уходят по самые колени.

Как они тут воевали? Уму непостижимо.

Без еды, без тепла, в тридцатиградусные морозы, по пояс в снегу? Как?

Почему они смогли свой долг выполнить, а мы не можем? Почему они свою страну, своих близких спасли, а мы не можем? Ведь им было-то по восемнадцать! Они в два раза младше меня. Или в три раза старше?

Не знаю я…

До трассы Демянск – Старая Русса идем часа четыре. Вокруг – воронки, воронки, воронки. До сих пор не затянуло. Странно. Болота вроде… Каждую бы проверить, наверняка еще бойцы в них есть. Может, на следующий год подымем их, чтобы они свой последний приют нашли?

Может быть, может быть…

На трассе стоит «Урал». Ребята из местного отряда нас встречают. Сами они работали в другом месте. Карабкаемся в кузов. Едем. Я сажусь у заднего борта, смотря на закат. Смотрю и помню войну. Вдоль этой дороги лежат мои друзья, мои боевые товарищи. Они здесь прорастают на полях. Тянутся лесами. До сих пор. Я с вами, ребята, я с вами. Я вернусь. Я еще вернусь в сорок второй, чтобы вытащить с поля боя еще одного бойца. Других дедов у меня нет. Только эти.

Потянулись деревянные домишки Демянска. Приехали. Выпрыгиваем. Стянуть наконец-то болотники. Переодеться. Натянуть сухие носки. Послать гонца в магазин. Дежурные – на кухню, готовить ужин. Последний на этой вахте. А пока суть да дело, садимся вдоль дощатого стола.

Я не говорил?

Я в тот день работал в другой стороне лагеря – поднимал бойца на самом краю леса. Из его спины выросла березка. Пришлось подкапываться под корни, чтобы поднять его. Закопался как крот. Слышу, мужики кричат. Говорю парню – потерпи, я сейчас… Иду к своим. Подняли какого-то бойца, а у него планшетка. А в планшетке тетрадка. Листы склеились. Надо разворачивать очень осторожно. И не в полевых условиях. Укутали в пакеты ее. Придержали до базы. Вот и пришло время. Поужинали, косясь на пакет с тетрадью. Поставили тазик с теплой водой на стол. Развернули пакеты прямо в воде. И булавочками, булавочками стали разворачивать слипшиеся страницы.

Один разворачивает, другой сразу читает, третий записывает. Записывает…

К сожалению, первые страницы не сохранились. Сгнили. Записи начинаются…

…Восьмое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

Сегодня вышли на лагерь еще четверо. Норицын, Карпов. Неразборчиво – Ардашев. Целые. Это хорошо. Бинтов осталось две упаковки. Из лекарств только пила для ампутаций. Больше нет. Отправили их с лейтенантом к караульным.

…Девятое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

Ночью был самолет. Удалось эвакуировать троих. Привезли мешок сухарей, мешок горохового концентрата, мешок чая, ящик патронов и гранаты. Боеприпасы Юрчик распределил сразу. Продукты выделяем по норме. Пачка концентрата на пятерых на день. Сухарь здоровым и легкораненым, тяжелораненым – по два. Раненым в живот ничего не выдаю. Нельзя. Запросил медикаментов. Особенно нужен стрептоцид. Заражения.

…Десятое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

Умерло четверо. Мог бы спасти, но нечем. Немцы не тревожат, и то хорошо. Самолетов не было.

…Одиннадцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

Умерло еще пятеро. Все тяжелые с проникающими ранениями в живот и грудь. Начала вытаивать брусника. Сформировали команду для ее сбора. Единственное подспорье. Впрочем, нет. Еще сфагнум. Перекладываю им раны. Самолетов не было. Из леса больше не выходят.

…Двенадцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

Оттаскивали умерших в воронки. Одну уже заполнили. Немцы не беспокоят. Видимо, не знают о нас. Еда заканчивается. Самолетов не было.

…Тринадцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

Ночью был один самолет. «У-два». Снова есть сухари, мешок гречневой крупы и двадцать банок тушенки. Есть бинт, зеленка, стрептоцид и спирт. Уже хорошо. Делал весь день операции. Жаль, не догадались прислать кежгут. Бойцы распускают на нитки маскхалаты. Умер только один. Хороший день. Эвакуировали троих. Самых тяжелых.

Неразборчиво, вероятнее всего – четырнадцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

Был самолет. Еще плюсом тушенка в том же количестве, опять сухари, наконец-то – чай и махорка. Можно было бы жить. Пытались эвакуировать еще троих. Но самолет на взлете зацепил колесами деревья и рухнул. После чего загорелся. Спасли только летчика. Ожоги третьей, местами четвертой степени. Обгорело лицо, кисти рук. Засыпал стрептоцидом. Больше нечем помочь.