Цианид - Кристина Старк

– Где папа? – спросила я. – Как он?

– Очень плох. Ты можешь поговорить с ним?

– Для этого и приехала, – сказала я, мысленно собираясь с силами.

Мать подвела меня к двери палаты, постучала и нажала на ручку. Я заметила, что ее рука трясется. Сама она решила подождать снаружи и Митчелла попросила остаться с ней. В палату я вошла одна.

Медсестра, которая хлопотала у кровати отца, попросила меня не задерживаться, так как ему очень – просто очень! – нужен покой.

– Мне не нужен покой, – резко возразил тот, перебив медсестру и едва рукой на нее не махая, как на назойливую муху. – Мне нужна моя дочь. Оставьте нас.

– Конечно, мистер Энрайт, – ослепительно улыбнулась медсестра, но я уже знала, что она принесет ему ужин позднее всех пациентов и следующий укол всадит в задницу так, что ему мало не покажется.

Я подошла к постели отца и села рядом. Чувства, которые, казалось, совсем умерли – вдруг налетели на меня, оглушили и заполнили всю душу. Отец выглядел так беспомощно и слабо, что защемило сердце. Я б наверно вообще расплакалась, если бы не помнила, что отец ненавидит проявление слабости. Он всегда был крепким орешком и, глядя на «нюни», только сильнее раздражался.

Но сегодня мир вдруг перевернулся с ног на голову, нарушились все его законы, и все пошло не так: отец глянул на меня, вытянул руки и вдруг расплакался сам. Так душераздирающе, что я испугалась.

– Твое сердце, твое сердце! Прекрати, – зашептала я. – Тебе нужно беречь свое сердце! Что же ты делаешь…

– Да к чертям собачьим мое сердце, – выругался он, прижимая меня к себе. – И меня всего к чертям тоже.

– Что ты говоришь, не надо.

– Милая… Как же так… Ты же мое дитя…

Он принялся бормотать что-то бессвязное, снова расплакался, потом снова выругался. Я подумала, что он под лекарствами, и заглянула в его глаза, но они были ясными. Ясными, пронзительными и гневными. Он злился на кого-то. Возможно, на свое сердце, или на судьбу, или на время, которое рано или поздно превращает тебя, короля жизни, в беспомощного старика.

– Ты в порядке? – спросила я, сжимая его руку. – Не переживай так, все будет хорошо. Твое сердце все выдержит.

– Да чтоб его! Как же так, матерь божья, – и он снова стал плакать и бормотать.

– Не волнуйся, ты выкарабкаешься. Ты всегда был крут, папа.

– Да я не о себе переживаю, – ответил он, сжимая челюсти так, что заходили желваки. – Не о себе. А о тебе.

– Обо мне? У меня все хорошо.

Отец заглянул мне в глаза и вдруг спросил, утерев мокрое лицо широкой ладонью:

– Этот парнишка – он добр к тебе?

Я ожидала какого угодно вопроса, но не такого. Доброта для отца всегда была чем-то бессмысленным и не стоящим внимания, как старые башмаки или просроченный кефир. И тут вдруг, лежа на больничной кройке, весь опутанный датчиками, с кислородной трубкой в носу, он поинтересовался, добр ли Митчелл.

– Думаю, он любит меня.

– Я не спрашивал, любит ли, – перебил меня отец, впрочем, беззлобно. – Мне интересно, добр ли он. Любовь – вещь грязная, непостижимая, переменчивая, как оборотень, как холодная морская тварь. Но доброта – это другое дело. Доброта есть доброта. Она проста и понятна, как золото или хлеб. Только доброму человеку и можно доверить свою дочь. Не умному, не богатому, не знатному, а доброму. Добр ли к тебе он?

– Да, он добр, – ответила я, нисколько не сомневаясь в ответе.

Отец удовлетворенно кивнул, задумался. Нашел мою ладонь и вновь крепко сжал обеими руками.

– А теперь скажи мне вот что. Если бы ты могла поступить по совести, но при этом должна была бы вдребезги разбить сердце любимого человека, что бы ты выбрала? – спросил он.

– Что ты имеешь в виду?

– Просто скажи стоит ли справедливость одного вдребезги разбитого сердца?

Отец так крепко сжал мою ладонь, что мне стало больно. Что-то грызло его изнутри, не давало ему успокоиться, мучало и тяготило, и, желая ободрить его, я сказала:

– Если справедливость означает счастье многих сердец, а разбитым будет только одно, то я выбираю справедливость.

Он снова заплакал, горько и тяжело. Потом кое-как взял себя в руки и ответил:

– Что ж, тогда я сделаю все, чтобы выйти отсюда на своих двоих. И не успокоюсь, пока не сделаю то, что надо сделать. Видит бог.

– Может, расскажешь, что случилось? – спросила я, вконец разволновавшись.

– Скоро, – ответил он. – Совсем скоро. А теперь ступай, милая. Я совсем без сил, а мне еще понадобится мое проклятое сердце. И пусть этот твой Митчелл будет к тебе добр.

– Ты больше не злишься на него? Он не виноват в том, что я оказалась в больнице. Это были мои таблетки, и я пила их, чтобы предотвратить паническую атаку. Это не передозировка, а Митчелл – не дилер. Я говорила об этом неоднократно, но хочу повторить еще раз. Это он вызвал скорую, и это ему я обязана жизнью. И в отличие от Дерека – да, он добр ко мне.

Отец молча выслушал меня. На имени Дерека у него вдруг дернулась половина лица, словно я напомнила ему о главной причине наших разногласий.

– До тех пор, пока он добр к тебе, пусть будет хоть дилером, хоть шулером, хоть блогером, – вымолвил мой отец и откинулся на подушку, прикрывая глаза. – Ступай, милая. Мы скоро увидимся снова.

– Обещаешь?

– Обещаю. Смерть не возьмет меня, пока я не довел дело до конца.

* * *

Я вышла из палаты. Митчелл ждал меня, меряя шагами коридор, и, как мне показалось, выдохнул с облегчением, когда увидел, что я спокойна. Не плачу, не испугана и даже в состоянии улыбнуться ему.

Моя мать сидела на стуле у противоположной стены и смотрела на меня глазами, полными слез. Я обняла Митчелла, шепнула ему, что все в порядке. Потом села рядом с матерью и сказала, что отец вовсе не так плох, как кажется, что все будет хорошо.

– Не сомневаюсь в этом, – кивнула она, касаясь пряди моих волос.

– Тогда почему плачешь? – спросила я.

Мама не ответила. Заправила мою прядь за ухо и поцеловала в лоб.

– Нас всех ждут нелегкие времена, – наконец сказала она, потуже запахивая кардиган на груди. – Но я хочу, чтобы ты помнила, что мы с папой всегда будем твоей опорой. Что бы ни стряслось, сколько бы недоразумений ни случилось в прошлом, какой бы тяжелой ни казалась ситуация, мы всегда будем твоей крепостью, а ты – нашей маленькой девочкой.

– О чем ты? Какие нелегкие времена? – спросила я, в который раз за вечер чуя неладное. – У отца что-то диагностировали?

– Все будет хорошо, – сказала мама без всяких эмоций. И я вдруг подумала, что наверно с таким же спокойствием говорит робот на терпящих бедствие судах. Люди бегают, орут, падают за борт, гибнут, а электроника ласково и задушевно повторяет: «У нас вышли из строя все двигатели, дно пробито, и мы затонем через пять минут. Я была рада служить вам все это время».