Николай Грозный. Блеск и величие дворянской России - Валерий Шамбаров

Покровительство столь видных художников позволило ему окончить Академию художеств, его трижды награждали медалями. Но резкая перемена в судьбе сказалась для Тараса совсем не лучшим образом. Он стал сильно пить. В творческих кружках, куда его водили, чувствовал себя белой вороной. Жгуче завидовал выступавшим там русским поэтам и пытался им подражать. Получалось слабо. Но природная хитреца нащупала выход. Шевченко стал брать чужие сюжеты, где-то услышанные (сам он книг не читал), переносил их в родную Малороссию и перелагал малороссийским наречием. Сменил и имидж, стал нарочито одеваться «мужицки». Помогло. Его начали приглашать как «диковинку». Появились новые друзья. Помогли издавать его творения. Хотя для этого редакторам приходилось не только править ошибки, но и дописывать, напрочь переделывать целые куски.

Шевченко подметил и то, что спросом пользуются «смелые» стихи, про «волю», они ценились у либеральной молодежи, а там хорошо наливали. Хотя даже такой либерал, как Белинский, вообще не признавал его поэтом. Писал: «Здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и подлеца, а сверх того, горького пьяницу». А друг Тараса Максимович позже признавал о нем: «Там столько грязного и безнравственного, что изображение этой стороны затмит все хорошее». Особенно некрасивая история случилась в 1845 г. Делая себе рекламу «мужика», Шевченко всюду выпячивал и лил слезы, что его братья и сестры до сих пор крепостные. Нашлись сочувствующие. Княжна Репнина организовала сбор средств на выкуп.

Но Тарас, получив деньги, пропил их. Репнина писала ему: «Жаль очень, что вы так легкомысленно отказались от доброго дела для родных ваших; жаль их и совестно перед всеми, которых я вовлекла в это дело». Тут уж от Шевченко отвернулось большинство друзей в столице, перед ним закрывались двери. Но некоторые покровители не бросили его. Помогли получить хорошее место художника при Археографической комиссии в Киеве, срисовывать старинные храмы. А в Киеве он привычно сошелся с «прогрессивными» Костомарова, подстроился к их запросам стихами о «порабощении» Украины.

«Кирилло-Мефодиевское братство» сумело вырасти всего до 12 человек. Узнал один из студентов, доложил начальству. В марте 1847 г. всех арестовали. Но прямых призывов к революции националисты избегали. Хитрый Костомаров специально оговорил в учредительных документах, что «братство» будет добиваться своих целей сугубо мирным путем, согласно с «евангельскими правилами любви, кротости и терпения» (хотя как можно было мирными средствами «освобождать» Украину, отделяя от России?). Но под серьезные статьи не попали. Отделались ссылками, и даже без Сибири. Костомарова выслали в Саратов, запретив ему заниматься преподавательской работой и публиковать свои произведения.

А Шевченко к «братству» как бы и не принадлежал. Но нашли его стихи, распространявшиеся в рукописях. О мифической украинской «вольности», о плаче и бедствии под царской властью, памфлеты на государя. Николай Павлович захотел взглянуть на них. Читая пасквиль про себя, он от души хохотал. Как писал Белинский, «вероятно, дело этим и кончилось бы, и дурак не пострадал бы из-за того только, что глуп». Но дошло до комедии «Сон», где Шевченко описал царя вместе с женой:

Николай побледнел. Сказал: «Положим, он имел причины быть мною недовольным и ненавидеть меня, но ее-то за что?» [106]. Окарикатурить болезнь Царицы – это было слишком подло. А Шевченко проявил себя свиньей и в отношении России, и царских приближенных, и в отношении Александры Федоровны, оплатившей его свободу. Конечно, царь имел возможность просто стереть его в порошок. Но все же сдержал гнев, наказал умеренно. По статье об оскорблении императорской особы Шевченко сдали в солдаты, отправили в Оренбургский корпус с запретом писать и рисовать.

III Отделение докладывало, что он выслушал приговор «с искренним раскаянием, сквозь слезы говорил, что он сам чувствует, сколь низки и преступны его занятия». Отправившись служить, он завалил Петербург прошениями о помиловании (написал больше двух дюжин), публиковал покаянные заявления в газетах, обращался к бывшим благодетелям. Но теперь никто не пожелал за него заступиться. Впрочем, и в Оренбургском корпусе хватало либеральных офицеров. Хорошо устроили, кормили со своего стола, службой не обременяли. По сути, сдача в солдаты продлила ему жизнь. Освобожденный в 1859 г., он за 2 года спился и умер.

Ему с «кирилловцами» повезло и в том, что арестовали их до европейского пожара. Когда по соседству с Россией заполыхало, царь взялся за революционеров куда более строго. При угрозе нового польского восстания 19 марта 1848 г. он подписал указы Виленскому, Киевскому генерал-губернаторам и исполняющему обязанности генерал-губернатора Бессарабии и Новороссии о введении особого положения. Мятежи и противоправительственные акции требовал пресекать жестко и без колебаний. Виновных предавать военно-полевому суду по трем разрядам. Первый – предводители. Приговоры для них на высочайшее утверждение не посылать, приводить в исполнение немедленно. Второй – участники мятежей. Смертную казнь заменять каторгой или ссылкой в Сибирь. Третий разряд – не принимавшие непосредственного участия, но замешанные в мятежах. Для них приговоры оставлялись на усмотрение командующих армиями. Тех, кто будет уличен в распространении воззваний или связях с зарубежными революционерами, предписывалось сажать в тюрьму для досконального расследования [107].

Меры предосторожности вводились и по всей России. Повышалась строгость цензуры. Закрывались издания с либеральным душком. А император, выступая перед депутатами столичного дворянства, поставил задачи по профилактической работе. Обращать больше внимания на собственных детей. Быть для них примером благочестия, патриотизма, стараться исправлять дурные наклонности и влияния. Следить за дворовыми. Не вести при них политических и иных разговоров, которые слуги могут воспринять искаженно. Но царь требовал и повысить заботу о благосостоянии крепостных, добиваться их любви и уважения. Не давать повода как для накопления возмущения, так и для критиканства, подстрекательства к бунтам. Император призвал самих дворян привлекать к ответственности безнравственных и жестоких помещиков, докладывать о притеснениях, даже если они выявятся во владениях государя. «Каждый из вас мой управляющий и должен для спокойствия государства доводить до моего сведения все дурные действия и поступки, какие он заметит» [108].

И в Европе, и в России самой податливой для подрывной пропаганды была студенческая среда. Царь повелел при приеме студентов отбирать только «отличных по нравственному образованию». Кроме штатных студентов в те времена существовала многочисленная категория «вольных слушателей» – обычно из всяких разночинцев, не способных оплатить учебу и старающихся получить образование самостоятельно. Их количество ограничивалось до 300 в каждом университете и тоже оговаривалось условием «строгой нравственности» [109]. Посылать русскую молодежь для обучения за границу Николай запретил. Кроме того, для студентов и старших классов гимназий был введен новый предмет. Военная подготовка. Либералы, кстати, страшно этим возмущались – «милитаризация» просвещения! Но ведь в грядущей войне пригодилось…