С волками жить - Стивен Райт

живописная страна надвигается у него между ляжек. Потому белый разлет бумаги с кормы он упустил. Выкурил пару кретеков, сделал полпленки фотоснимков. Вид был слоист, как торт, цветов плотных чуть ли не до того, что их хотелось съесть, гладкий коричневый оттенок реки, на этом рубеже все еще нескольких миль в ширину, темной и густой, как подлива, по которой живо сновал водный транспорт, моторизованные баркасы, проворные, как жуки, угольные баржи, плоты, заваленные желтоватыми прутьями ротанга, затем – сумрачно-зеленые холмы, а над ними – небо, практически дрожащее от синего огня.

– Днем тут до того ярко, – жаловалась Аманда, – что у меня глаза болят даже за этими «рейбанами». – Конечно, в любой день будет больно, если организм еще бултыхается по-собачьи в выпивке предыдущего вечера. Насколько Дрейку было известно: начинать утомительные походы по джунглям похмельным утром не рекомендуется, но иногда собственную тропу приходится прокладывать самому.

Вечер-то начался с лучшими намерениями – ранний ужин в гостиничном ресторане, краткая прогулка по городку Самбир и обратно в гостиницу и в постель. Но отчего-то в удивительно людном зале ресторана их с Амандой как-то похитила – другого названия и не подобрать – британская пара постарше из-за соседнего столика, Хэррелсоны, Глен и Вивиан, чья нужда в чуточке сочувствующего общества была тревожно откровенной. Дрейк наблюдал такую сцену довольно часто безо всякого желания принимать в ней участие: смуглая кокосовая культура служит экзотическим задником англо-фантазиям глобальной азартной игры и полового безрассудства с единственным правилом: а в этой нехристианской глухомани никаких правил нет, никто не есть тот, кем кажется, и близкая по духу валлийская парочка, с которой знакомишься за рийстафелем в ресторане, где фрески на стенах изображают изысканный диапазон сцен любовной игры, в действительности – беспринципные агенты иностранной державы, избравшие тебя и твою прелестную жену, чтобы вы, сами того не ведая, сыграли важные роли в их ужасном террористическом заговоре. На самом деле Хэррелсоны были парой разочарованных туристов, которые уже прокатились вглубь страны и теперь, слава богу, возвращались к себе в Аберистуит. Собиратели искусства эклектичной и авантюрной разновидности, путешествовали они далеко, много претерпевали в своих поисках подлинных первосортных образчиков даякского бисера, скульптуры, тканей и живописи, а из «этой заплесневелой комиссионки» отчаливали всего-навсего с горстью добытых здесь алмазов, приобретенных у сбытчика в центре Самбира по цене, как они с готовностью признавали, более чем вполовину меньше текущего курса в Лондоне. Искусство же, хоть и некогда так высоко ценилось по всему миру, деградировало до полной никчемности, «второсортные копии копий, массовое производство, а потом искусственно состаривается для доверчивых туристов». Хэррелсоны топили свое разочарование в «Джонни Уокере-красном» и пиве «Бинтанг».

– Но похоже на то, что даяки просто переняли уроки системы свободного предпринимательства, – заметила Аманда.

– И поглядите, до чего это нас довело, – фыркнул мистер Хэррелсон, пристукнув донышком стакана о стол.

– Приберегите деньги, – посоветовала миссис Хэррелсон тоном человека, чьим рекомендациям обычно повинуются. Как легковозбудимая лошадь, она стряхивала со своего лица обвислые пряди седых волос, нервно вздергивая голову. Курила она одну сигарету «Плейер» за другой. – Вы обменяете довольно приличную сумму американских долларов на сомнительную привилегию поглазеть in situ[105] на ошалелые разрозненные племена в западных шмотках, чью культуру ободрали и ограбили так же тщательно, как и тропический лес, что некогда ее поддерживал.

– Вам известен национальный девиз Индонезии? – осведомился мистер Хэррелсон. Он был лыс и брыжжаст, а говорил громко, и голос его набирал объема с каждым стаканом. – «Bhineka Tunggal Ika». Это на санскрите «Единство через разнообразие». Какая совершенная нелепица. Гораздо уместнее было б «Единство ценой разнообразия».

– В Лидунг-Паяу, – произнесла миссис Хэррелсон, – на одном племенном кладбище мы обнаружили скульптуру мотопилы – она украшала надгробье какого-то бедного старейшины.

– Довольно остроумный жест, вам не кажется? – спросил мистер Хэррелсон.

Миссис Хэррелсон заерзала на стуле.

– Христианство – вот мотопила духовного мира, – с некоторой горячностью заявила она.

– Ну, сам-то я не сильно верующий, – начал было Дрейк, – но…

Женщина же продолжала:

– Выпиливает жизненную силу прямо из души. Затем воздвигает в самой сердцевине пустоши, которую сотворило, грубый знак своего триумфа и оккупации – гротесковый инструмент человеческих мук, нужно ли мне вам напоминать? – и движется дальше, словно кошмарный вампир в поисках теплящейся жизни, которая нужна ему, чтобы поддерживать собственное смертеподобное существование.

Аманда заржала. Она ничего не могла с собой поделать – ей нравилась эта чудачка.

– И вот великое искусство великого народа безвозвратно погублено, все это нынче – мусор. Мы приехали слишком поздно. – Миссис Хэррелсон печально взглянула в глаза каждому своему собеседнику, дабы удостовериться, что они ее поняли.

– И повсюду та же самая история, – провозгласил мистер Хэррелсон. – Тот же самый процесс устремляется к неизбежному большому противостоянию ислама и христианства. И едва ли будет иметь значение, кто в нем победит, потому что в конце все повсюду станут подданными одного истинного бога, работать будут на одну истинную корпорацию, думать одну истинную мысль.

– И к тому времени, – подхватила миссис Хэррелсон, – останется лишь одно дерево. Одна птица. Один цветок. Одна собака. Кошмар.

– Отвратительно, – согласился мистер Хэррелсон.

– Невыносимо.

Мистер Хэррелсон подался вперед, резко потрепал Дрейка по колену.

– Вы ж не в «Гринписе», правда? Я так понимаю, местной жандармерии предлагается жирная премия, если кому-то повезет, и он прищучит кого-нибудь из этих ясноглазых ебанушек с листиками.

– Ой, Глен! – воскликнула миссис Хэррелсон.

– Ну и мирок, а? – Мистер Хэррелсон вгляделся в оставшееся содержимое своего стакана, на миг потерялся в янтарном отражении. – Крепкой политикой было бы изничтожить всю эту жуткую компашку белых раджей столетие назад, всю эту чертову их толпу из «Лорда Джима»[106], насадить их породистые головы на крикетные столбики прямо на газоне Дома правительства.

– Но мне вот что интересно, – сказала Аманда. – Можно ли убедительно доказать, что всякий раз, когда житель Запада выезжает из дома, он это делает исключительно из алчности и жажды наживы?

– Намерения, дорогая моя девочка, – всего лишь фейская пыль в этой одурманенной жизни. Смотрите на цели. Смотрите на кровоточащую запись наших проступков.

– Но не может ли быть так, что многим захочется поехать за границу из простого безобидного любопытства, из наслаждения узнавать то, чего не знал раньше? Это же так по-человечески.

– Безобидных мотивов не бывает, – сказал мистер Хэррелсон.

– Кошку сгубило любопытство, – сказала миссис Хэррелсон.

Очевидно, обсуждение завершилось. Миссис Хэррелсон нашарила бумажник в своей довольно крупной сумочке, раскрыла его и передала по столу Коуплендам. В нем был глянцевый студийный портрет приятного молодого человека в форме британского военного флота, губы и щеки безвкусно подкрашены ретушером при обработке.

– Наш сын, – произнесла миссис Хэррелсон. – Погиб во