Ацтек. Том 2. Поверженные боги - Гэри Дженнингс

— Мой господин, я хотел бы обратиться с одной просьбой. Могу я перед новым путешествием хоть ненадолго заглянуть домой? В последнее странствие я отбыл в расцвете лет, но, признаюсь, вернулся домой в возрасте «никогда раньше».

— Ах да, — понимающе сказал владыка Глашатай. — Не нужно извиняться: такова уж судьба человека. Все мы рано или поздно вступаем в возраст юэйкуин айкуик.

По выражению ваших лиц, почтенные писцы, я заключаю, что вы не поняли, что это за возраст такой. Нет-нет, мои господа, это понятие не связано с каким-то определенным числом прожитых лет. У одних людей этот возраст наступает рано, а у других позднее. Учитывая, что тогда мне уже исполнилось сорок пять, то есть средний возраст давно миновал, мне удавалось избегать хватки лет дольше, чем большинству соплеменников. Юэйкуин айкуик наступает тогда, когда человек начинает бормотать себе под нос: «Аййа, никогда раньше холмы не были такими крутыми», «Аййа, никогда раньше моя спина так, не болела» или «Аййа, никогда раньше я не находил у себя на голове ни одного седого волоска»… Это и есть возраст «никогда раньше».

Так вот, Мотекусома продолжил:

— Разумеется, благородный Микстли, перед отбытием на юг ты сможешь отдохнуть и восстановить свои силы. И в путь на сей раз ты отправишься не пешком и не один. Посланец Мешико должен одним своим видом уже внушать почтение, особенно если он направляется к богам. Я предоставлю тебе подобающие носилки, крепких носильщиков и вооруженную стражу. И уж конечно, ты будешь облачен соответственно сану воителя-Орла.

Когда мы уже готовились отойти ко сну, я увидел в смешанном свете луны и угасавших лагерных костров, как Мотекусома подозвал одного из своих скороходов, отдал ему приказ, и гонец поспешил в Теночтитлан, чтобы передать моим домочадцам весть о возвращении хозяина. Чтимый Глашатай позаботился о том, чтобы у слуг и жены было время подготовить мне подходящую встречу. Однако наделе встреча эта оказалась такой, что сначала я чуть не умер сам, а потом едва не убил Бью Рибе.

На следующий день, в полдень, я уже шагал по улицам Теночтитлана. Поскольку вид у меня был такой, что меня запросто можно было принять за нищего, а то и за прокаженного, прохожие сторонились и брезгливо подбирали свои накидки, чтобы случайно со мной не соприкоснуться. Только в родном квартале Йакалолько мне стали попадаться знакомые, которые вежливо со мной здоровались. Потом я увидел собственный дом и его хозяйку, стоявшую в открытых дверях на самом верху уличной лестницы, и когда поднял к глазу топаз, то чуть не упал в обморок прямо на улице: там поджидала меня Цьянья.

Она стояла в ярком свете дня, одетая только в блузу и юбку, без всякого головного убора — ив черных струящихся волосах отчетливо виднелась та самая, такая памятная, единственная в своем роде серебристая прядь. Потрясение оглушило меня, словно мощный удар. Мне вдруг показалось, будто я оказался в самом центре водоворота, а дома и люди стремительно движутся по кругу. Горло мое сдавила невидимая рука: я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Сердце, то ли от восторга, то ли от непомерного напряжения, забилось еще сильнее, чем когда мне приходилось взбираться по самым отвесным кручам. Я зашатался и схватился для поддержки за ближайший фонарный столб.

— Цаа! — воскликнула она, подхватывая меня. Я и не заметил, как она подошла. — Ты ранен? Или заболел?

— Ты и правда Цьянья? — спросил я неестественно тонким голосом, с трудом протиснув слова через сжавшееся горло. В глазах у меня потемнело, и вращающаяся улица пропала из виду. Остался лишь блеск белой пряди в черных волосах.

— Мой дорогой! — услышал я в ответ. — Мой дорогой… старый… Цаа… — И она прижала меня к своей мягкой, теплой груди.

Я снова заговорил, озвучивая то, что представлялось моему помрачившемуся сознанию:

— Значит, ты не здесь. Это я там. — Я рассмеялся от радости, возомнив себя умершим. — Ты ждала меня все это время… на границе страны…

— Нет, нет, ты не умер, — тихо произнесла она. — Ты только устал. Я просто не предвидела такого воздействия. Нужно было приберечь сюрприз на потом.

— Сюрприз? — вымолвил я.

Зрение потихоньку возвращалось, окружающее обретало очертания, и я смог перевести взгляд с белой пряди на лицо перед собой. То было лицо Цьяньи, лицо самой красивой на свете женщины, но… то не было лицо двадцатилетней Цьяньи. Оно, как и мое, носило следы прожитых лет, а мертвые не стареют. Где-то далеко, в ином мире, Цьянья по-прежнему оставалась молодой. Попавший туда Коцатль был еще моложе, Пожиратель Крови оставался бодрым старым сладострастником, а моя дочь Ночипа — двенадцатилетней девочкой. Только мне, Темной Туче, было суждено продолжать жить в этом мире и вступить в темный, как туча, возраст «никогда раньше».

Должно быть, Бью Рибе увидала в моих глазах нечто наводящее страх, ибо она разжала объятия и боязливо попятилась. Сердце мое перестало бешено колотиться, но зато меня насквозь пробрало холодом.

Я выпрямился и мрачно сказал:

— На сей раз это вышло не по ошибке. Не отпирайся, ты сделала это специально!

Продолжая медленно пятиться, Бью дрожащим голосом промолвила:

— Я думала… я надеялась, что это понравится тебе. Я думала, что если ты вновь вдруг увидишь свою любимую жену… — Голос ее упал до шепота, но она прокашлялась и продолжила: — Цаа, ты ведь знаешь, что единственным различием между нами была седая прядь волос у младшей сестры.

— Много ты понимаешь… — процедил я сквозь зубы и снял с плеча свою кожаную баклагу для воды.

Бью в отчаянии зачастила:

— И вот прошлой ночью, когда гонец рассказал о твоем возвращении, я приготовила известковую воду и выбелила всего одну прядь. Я думала, что, может быть, ты… примешь меня… хотя бы на некоторое время…

— Я мог бы умереть! — вырвалось у меня. — И умер бы, умер бы с радостью, но не из-за тебя! Клянусь, это будет твоя последняя колдовская уловка! Последнее унижение, которому ты меня подвергаешь!

В правой руке у меня были ремни кожаного мешка. Левой я схватил Бью за запястье и вывернул его так, что она шлепнулась на землю.

— Цаа! — закричала она. — У тебя теперь тоже седина в волосах!

Мне эти слова показались каким-то вздором. Наши соседи и случайные прохожие, остановившиеся с приклеенными улыбками, когда увидели, как жена сбегает с крыльца, чтобы обнять вернувшегося домой странника, перестали улыбаться, когда я начал ее бить.

Наверное, я действительно забил бы Бью до смерти, будь У меня побольше сил. Но, как она верно заметила, я очень Устал. И, что тоже от нее не укрылось, был уже немолод.

Однако моя жесткая кожаная баклага разорвала на ней одежду, так что Бью лежала на земле обнаженная, не считая нескольких клочков ткани. Ее тело с медово-медной кожей, которое могло бы быть телом Цьяньи, покрыли багровые рубцы, но для того, чтобы избить ее до крови, моих сил оказалось недостаточно. Когда они иссякли, Бью потеряла сознание от боли, а я бросил ее нагой на улице, на глазах у всех, и сам, полуживой, шатаясь, побрел к лестнице своего дома.