Звездные войны товарища Сталина. Орбита "сталинских соколов" - Владимир Перемолотов

Он попытался обнять товарища, но не смог.

Руки онемели. Понимая, что что-то произошло, но еще не соотнеся беду с выпитым вином, он опустил руку, чувствуя, как пропадают пальцы, как волна надвигающейся слабости кружит голову и укладывает его к подножию горячего камня. Удивляясь несообразности происходящего, он посмотрел на товарища. Тот смотрел с настороженной напряженностью.

– Ты чего, Михалыч? Плохо тебе?

Пастух открыл, закрыл рот, но из горла и звука не вылетело.

Взгляд его уперся в стакан, что Петрович продолжал держать в руке. Глаза еще слушались пастуха, и недоумение заставило поднять взгляд. Поймав взгляд, Петрович улыбнулся и перевернул стакан. Медленно, словно в остановившемся времени или если вдруг каким-то чудом коньяк превратился в кисель и тягучий, пружинящей струйкой потек в траву.

– За что? – всё ж найдя в себе силы, прохрипел Михалыч.

– За то, что водку хорошо пьешь, за философию разумную. Живи уж, красный партизан… Проспишься…

Гул приблизился, стал мощнее.

Журналист поднял голову.

Из-за леса, едва не касаясь крыльями верхушек деревьев, вынырнул аэроплан.

Журналист смотрел на это без удивления, даже с радостью. Уже не обращая внимания на засыпающего пастуха, откуда-то из портфеля он достал ракетницу. Грохнуло. В воздух порхнул комок огня. Ракета пролетела низко, не выше деревьев, и упала на поле. Аэроплан, получивший условный сигнал, в ответ качнул крыльями. Следом за ним над поляной показался еще один, и еще, и еще…

На его глазах первая машина, сделав в воздухе круг, с дальнего конца зашла на посадку.

Подскакивая на кочках, распугивая коров, она добежала почти до края поляны. В последний раз размешав винтом воздух, аэроплан остановился. Журналист увидел, как из кабины на крыло выскочил затянутый в кожаный летный комбинезон пилот. Доверчивостью гость не страдал – ствол «маузера» смотрел в сторону журналиста. Игнатий Петрович побежал к аэроплану, но за два десятка шагов перешел на «строевой». Замерев по стойке «смирно» перед летчиком, отрапортовал:

– Капитан Несмеянов. Местность зачищена. Шесть бочек бензина вон в тех кустах.

Обведя взглядом поляну, пилот отошел в сторону, несколько раз наособицу взмахнув рукой. По его знаку парившие над поляной железные стрекозы стали заходить на посадку.

С нарастающим рокотом стальные стрекозы планировали к земле и рвали зеленые травы, гоняя по ним блестящие росой волны.

Капитан смотрел на садившиеся на траву самолеты и людей, выходивших из них, и у него щипало в глазах. Герои… Эти люди шли на смерть, на подвиг… Чистые души, рыцари без страха и упрека… А ему – нельзя. Он смотрел на них с завистью.

Времени тут не было ни минуты. Деловито, не обращая внимания на него, пилоты катили бочки, чавкали насосы, заполняя пустые баки самолетов советским бензином.

– Капитан!

Капитан очнулся.

– Слушаю!

– Поручение вам…

Капитану отчего-то почудилось, что пришло время чуда и скажет сейчас незнакомый пилот: «Давай, капитан, с нами! Ты нам нужен! Прижмем хвост большевикам!» Он даже слегка приподнялся на носках в ожидании этих слов, но…

Но чуда не случилось.

Командир кивнул в сторону двух штатских, что стояли в стороне с тем же выражением зависти на лицах, что и у самого капитана.

– Доставите наших товарищей до Москвы. В целости и сохранности… Все понятно?

– Есть!

Хоть и не в форме был, а вскинул ладонь к мягкому полю шляпы.

Четверть часа офицеры обихаживали свои аппараты. Кто-то курил в сторонке, кто-то стоял, упершись лбом в берёзу, прощаясь с Родиной.

Минуты сгинули – и снова рёв моторов, ветер, волнующаяся трава… Один за другим аэропланы разворачивались в сторону Москвы.

Теперь их не могло остановить ничего. Почти ничего.

Четверть часа спустя под крыльями потянулись крыши московских пригородов.

С полуверстной высоты Москва смотрелась какой-то фантастической картой, планом, созданным безумным архитектором. Шестерка аэропланов шла ниже рваной облачности, и город был как на ладони. Ноябрьское солнце высвечивало серые улицы, заполненные людьми. Под крыльями уже промелькнул Александровский вокзал, и кремлевские башни неслись навстречу привычными двуглавыми орлами. Слава богу, у большевиков не дошли руки до этих символов старой России. Бог даст, и вовсе не дойдут.

Оторвав взгляд от золочёных орлов, пилот посмотрел вниз. Голодранский праздник, день скорби униженной и растоптанной России был в самом разгаре. Пролетарии текли по Тверской, вдалеке вливаясь на Красную площадь.

Они казались серыми потоками, украшенными кое-где кумачовыми полосками лозунгов. Людские головы походили на выпуклые камни булыжной мостовой, по которой водой несло всякий мусор – обрывки красных тряпок, солому, плевки…

Время пришло. Святое время мести.

Ах, не подумали когда-то члены Московской Городской думы, что поставили здание для себя между Тверской и Красной площадью. Как теперь на площадь попасть? Да и с другой стороны, со стороны Москвы-реки тоже не подойти – мешал собор Василия Блаженного… Ну так с Бармы и Постника какой спрос?

Придется укладываться в те секунды, что будет аэроплан над брусчаткой.

Получится… Должно получиться!

Красные их наверняка не ждали. Операция была настолько секретной, что кроме участников, что сейчас неслись следом, знали об этом не более десятка человек – тех, кто обеспечивал горючее на аэродромах подскока. Ни один не предал! Ну, теперь-то красные кровью умоются!

Вытянув из кабины руку, штабс-капитан Огарев подал сигнал к атаке.

Самолеты за его спиной разошлись, вытягиваясь в неширокой клин. До земли, точнее до брусчатки, обильно политой в 17-м кровью защитников Кремля, юнкеров и офицеров, оставалось саженей 200.

Теперь серая толпа внизу разделилась на отдельные фигурки. Возомнившие о себе хамы там, внизу, задирали головы, махали руками. Штабс-капитан скрипнул зубами. Несколько лет назад эти фигурки отобрали у него Родину, отобрали счастье спокойной жизни и страну с гордой тысячелетней историей…

Пилот нажал на гашетку, и грохот двух пулеметов добавился к реву двигателя. Сквозь винт видно было, как пули жалили толпу, укладывая людей на камни. Хамы! Мужичье отродье! Под крыльями мелькнуло и кануло в вечность перекошенное в крике лицо.

Восемь пулеметов били по изгаженной площади, выметая с неё человеческий мусор. За товарищей офицеров, что погибли от пуль красных бандитов, за растоптанную жизнь с тихими вечерами и интеллигентными разговорами о Канте и Ибсене, за унижение великой Империи, за Государя Императора, за жизнь эмигрантскую… Он не сдержался – закричал, выпуская то, что копилось внутри шесть долгих эмигрантских лет!