Московские Сторожевые - Лариса Романовская

В общем, у Старого я оказалась часа на полтора раньше срока. Он, естественно, не удивился. Историю про алкаша почти с удовольствием выслушал. Я заодно Гуньке немного подробнее методику расписала, как дверь клинить правильно. Почти смешной рассказ получился, мы все оттаяли немного, но тут как раз Танька-Гроза номер отколола.

Ох, как же неспокойно перед этими мирскими праздниками. Даже в обычном декабре, не говоря уже про нынешний… Бегаем все, суетимся, да только на одном месте, словно бильярдные шары: в какую лузу нас ни загони, как друг об друга ни стукай, а мы с нашего сукна никуда не денемся, так и будем из угла в угол рикошетить.

— Что значит, «досмотрю — приеду»? — снова взревел Старый в коридоре.

Не привык Савва Севастьянович к мобильному аппарату, рычит в него, как в старенькую рацию полувековой давности, все больше на голос надеется, а не на беспроводную связь. Ну я тоже так с непривычки когда-то голосила, это пройдет.

— Ты мне, Евдокия, голову не морочь! Любопытно тебе — так и скажи, что любопытно!

Опять Жека нарывается. Хорошо, хоть предупредила, что задерживается, иначе хуже бы вышло. Зря, правда, причину Старому раскрыла. Есть у Жеки такая особенность: она мимо чужих происшествий спокойно пройти не может. Ну свадьбы там или еще какое ДТП. Обязательно к толпе прибьется и посмотрит. Не столько за порядком приглядеть, сколько чужой настрой почитать. Как в театре, честное слово: кому любопытно, кто за невесту рад, кто вдове завидует, кто стоимость похоронных венков просчитывает, кому лишь бы за стол сесть и рюмку опрокинуть… Ей все про всех интересно. Все-таки непутевая она у нас, Евдокия.

— Что там у нее? Свадьба или похороны? — Я дождалась, когда Старый обратно в комнату войдет. Тоже любопытная мелочь: Савва Севастьянович при всех по телефону не разговаривает практически, в коридор прячется или вообще в санузле закрывается, как в будке.

— Ничего хорошего. Через час соизволит прибыть, но не раньше.

— А что, время уже поджимает?

— Да нет, Леночка, запасец еще имеется… — поморщился Старый. — Кино где-то снимают, она увидела, не может отойти.

Уй, кино — это для Евдокии ахиллесова пята. Она всю прошлую жизнь на съемочной площадке прожила. Ну еще в гримерных там разных, в костюмерных, в монтажных — на территории киностудий много укромных уголков найдется, с ее-то темпераментом. Впрочем, одними уголками дело не обходилось. Поговаривали, что в середине восьмидесятых Жека, превратившаяся к тому моменту в «великую старуху Лындину», уже не свои связи на прочность проверяла, а чужие создавала. Периодически знакомила наших мужчин с юными актерками. Барышням — гарантированная удача во всех делах, включая карьеру, а нашим… Ну ведун после спячки — он такой… В некотором роде голодный. Я подробностей не знаю, так… из третьих рук слышала. Эти третьи руки (в лице Сени моего), естественно, клялись, что никакими актерками никогда не баловались, дескать, им после пробуждения меня вполне хватало. Ну это все пустое.

Главное, что со съемочной площадки Евдокия так просто не уйдет, она вообще толпу любит. Когда в продуктовых или дефицитных очередях стоять приходилось, так она то свидания там кому назначала, то такие спектакли устраивала… Так и тут, видимо, пока у половины зевак эмоции не прочтет, не успокоится. Эх, надо было Старому подсказать, чтобы он Жеку раздразнил. Вроде как: «Ну воля твоя… Хочешь — оставайся, без тебя тогда все начнем». Она бы сюда примчалась впереди паровоза.

Я это все даже излагать начала. Правда, без подробностей о Дуськином блестящем темном прошлом. Старый покивал вежливо, а вот Гунька…

Он как внутри себя захлопнулся. Голову склонил, себе подбородком в ключицу тыкаясь, и игрушку недореставрированную отложил. Там такая ракета серебристая была с надписью «1960 — СССР» и двумя собачьими мордочками в иллюминаторах, Гунька ее сращивать начал, всю почти собрал, кроме макушки, в которую петелька вдевается. Так ракета теперь у него в ладони была — как бутон нераспустившегося тюльпана. Только не красного, а бело-серебряного. Красиво.

А Гунька вот… Я его таким видела уже: когда Старый в спячке был и Евдокия здесь хозяйничала. Весь какой-то пришибленный. Будь у него хвост — он бы и хвост сейчас поджал. Ну мне есть с чем сравнить, я же Гуню в Инкубаторе наблюдала и потом тоже… А вот каким он раньше был — вспомнить не могла. Сперва Старый своего ученика от всех прятал, потом я особо по гостям не ходила, все скорбела о своей неслучившейся любви… В общем, у мирских горе выкорчевывала, потому что работа такая, а близкого, хоть и полуведьмовского, мальчишку проглядела. Вот это и есть… практически Несоответствие. Ох…

Старый, видимо, тоже что-то такое почуял. Опустился на диван, Павлика к себе ладонью подманил — совсем как тварюшку какую. Фигурку елочную у него из ладони принял и сам до цельной зарастил. Легко так, но уж больно жест парадный, как у фокусника. Никакой нежности в нем, никакой надежды.

Тут за окном красная ракета взлетела, а за ней целый сноп белых искорок. Воздух трещал, как масло на сковородке, — хорошо в форточку было слышно. А потом тишина проступила, такая чистая и ясная после грохота. И слова Старого было слышно, хоть и с середины:

— …не повторится, не бойся. Я тебе сам… назначу.

Гунька, кажется, так перед диваном и топтался с этой елочной безделицей в ладони. То ли он спросил «когда», то ли это игрушка так хрустнула?

— Как время придет. Не торопись. Понял меня?

А по имени он Гунечку так и не назвал, плохо это. Гунька, может, что и понял, да не то… При всех такие вещи не просто так говорят: Старый меня не стесняется, потому что тут стесняться нечего. Нет никакого интима, как бы Павлику этого ни хотелось, — а только одна забота и вина за то, что не уберег.

— Понял, — отозвался Гунька. От дивана отошел и к ящику своему присел. Начал заново все ту же ракету восстанавливать, не обращая внимания на то, что у него по рукаву морской мышик карабкается.

А я вдруг вспомнила, что при моей прошлой жизни Гунечка очки носил, а сейчас их нет, ему глаза спрятать некуда. Видимо, когда его оживляли, то зрение и восстановилось.

2

— …И вот приходят ко мне, значит, такие трое молодых людей… Как же их тогда, Леночка, звали, не вспомнишь? Губчека?

— Ревком вроде, — отмахнулась я, поджимая ноги. Все-таки в джинсах как-то удобнее жить. Будь на мне юбка, я бы на диван вот так не залезла, коленками-то наружу неприлично. А впрочем, шут с ними, с приличиями, не до того сейчас… Уж больно интересная история. Слушаешь и вроде как про предстоящее забываешь: до очередного телефонного звонка.

— Ну пусть ревком будет, — согласился Старый, глядя в заоконную темноту. По левую руку от него сейчас я сидела, а по правую Гунька. Устроились поближе, хотя диван большой, всем места хватает. Вон, на полочке для слоников Цирля примостилась удобно. Старый руки раскинул, а она крылья. Словно охраняла нас от всего. Хорошо. И стреляют как будто потише — слышно, как в сумерках на фикусе елочные игрушки крутятся, блестят боками… — Ревком так ревком. И говорит, значит, мне эта ревкомовская тройка: «Так, мол, и так, товарищ Панкратов, будьте любезны сдать государству незаконно принадлежащие вам ценности…» — Старый чуть помолчал. У него в сумерках седая щетина на щеках почти светилась — как пыльца фосфорическая на елочной игрушке. Мы же из освещения одну гирлянду оставили, остальное пригасили. Как в затемнении. Или в дортуаре перед сном. На детскую нынешняя комната не сильно похожа, но все равно воспоминания наводит. Мама мне как-то сказки на ночь не рассказывала, а вот Манечка могла… У нас с ней разница в возрасте небольшая, в ее последнюю жизнь и вовсе близнецами смотрелись, а она все равно старшей была, заботилась обо мне…