Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

явно хочет достичь в этой пьесе небывалых трагических эффектов, а получается схема – кинематограф.

Режиссер спектакля пытался поставить пьесу в реалистических тонах, что ему отчасти и удалось. Но, Боже, как громоздки, фальшивы и патетичны многие (и очень многие) сцены. Чья в этом вина – неопытного режиссера или не более опытных актеров, сказать трудно. Но, безусловно, виноват режиссер в том, что пьеса идет на фоне таких изжитых и плоских декораций. Г. Альтман напрасно старался в своих эскизах приблизиться к идеалам декоративной живописи („Гибель «Надежды»“) – это ему не удалось, и, если бы не исключительно талантливое выполнение декораций маститым П. Д. Сенаторовым, спасшим положение, фон „Гадибука“ был бы совершенно неприемлемым. К хорошим моментам спектакля относятся национальные песни и пляски, но, Боже, до чего оне (sic) жалки по сравнению с классической постановкой еврейских плясок М. И. Цибульского[323], показанной на одном из барбизонских банкетов»[324].

Жанр. Рецензия на «Диббук» принадлежит к редкому жанру пародийных театральных рецензий, сознательно перевирающих содержание пьесы и вдохновенно интерпретирующих свой высосанный из пальца сюжет вместо настоящего, прекрасно известного зрителю. Авторы или автор очевидным образом насмехались не только над самой пьесой, но и над определенным типом некомпетентного критика. Пародию этого рода, написанную в начале 1910-х, мы находим у Аркадия Аверченко (1881–1925) – ведущего юмориста дореволюционной эпохи и, позднее, русской эмиграции. Генетически восходящий к известному жанру травестийных школьных изложений, текст Аверченко посвящен был новому явлению: он осмеивал программу, сопровождающую показ немого фильма[325]. Такие изложения сюжетов за гроши писали студенты, плохо разбирающиеся в эпохах и реалиях. В «Честном слове» есть еще один опус в этом жанре псевдорецензии (см. выше), и он подписан именем М. Местечкина. Будущему знаменитому цирковому режиссеру было 22 года – для легкомысленных пародий возраст самый подходящий. Вполне возможно, что и данный текст принадлежит ему.

«Честное слово» высмеивает не этих нищих халтурщиков, а новых театральных критиков, возмещавших недостаток эрудиции идеологической бдительностью. Рецензия уверенно толкует сюжет пьесы во всеоружии марксистских штампов. При этом образуется чудовищный зазор с действительным сюжетом. Текст рецензии с виду безукоризненно корректен, выдержан в фразеологии момента и неотличим от своих прототипических образцов, поэтому комический эффект ее очень силен. Рецензия, появившаяся в «Честном слове», подписана «Чистотелов». Кто был ее автором, так и не известно – возможно, это коллективное творчество редакторов, а псевдоним отсылает к звукообразу названия газеты. Лукавая «интерпретация» построена на сплошном сознательном неузнавании. Мистический и универсальный сюжет о трагедии двух разлученных душ превращен в жалостную историю о скрывающихся подпольщиках-народовольцах, схваченных и умирающих, чтобы избежать виселицы, и сочувствующей им девице из богатого дома, которую постигает сходная участь.

На кого рецензия была рассчитана, кто должен был шутку оценить, а главное, какими чувствами она была продиктована и почему они возникли? Имелись ли другие пародии того же рода? Попробуем ответить на эти вопросы и посмотрим, каким образом рецензия «Честного слова» взаимодействует со знаменитым спектаклем и самой пьесой.

Сюжет. В рецензии искажен исходный сюжет. Пьеса Ан-ского открывается сценой в старой синагоге в (выдуманном) местечке Бриниц. Юноша Ханан, блестящий, но бедный ешиботник, влюблен в красавицу Лею, однако отец хочет выдать ее за богача. Ханан погружается в изучение Каббалы, ища оккультные пути для завоевания любимой. Лея приходит к нему в синагогу, и Ханан понимает, что его любовь взаимна. Он решает получить ее руку, а для этого – искупить мир, свести воедино его противоречия, оправдать и победить грех. Но, услышав о готовящейся свадьбе Леи, Ханан, изможденный постом и молитвой, умирает над запретной книгой.

Лею выдают за богача. Стоя под свадебным балдахином, она вдруг начинает говорить мужским голосом. В нее вселился диббук – дух, не находящий себе места на том свете и прилепляющийся к живой душе. Это дух умершего Ханана. Хасидский цадик хочет изгнать диббука – и для того пытается отлучить его от веры. Мертвец покидает Лею, но просит отсрочить отлучение. Тем временем приходит некий раввин и устраивает «Суд Торы» между живым отцом Леи и мертвым отцом Ханана. Явившись на суд, тот свидетельствует, что отец девушки нарушил свое давнее обещание – поженить их будущих детей. Лею пока помещают в защитный магический круг. Но дух возлюбленного вновь возникает перед ней, умоляя соединиться с ним. Тогда Лея выступает из магического круга и падает замертво. Влюбленные соединяются в смерти – последние их слова говорят о вознесении к небу. Любовь и страдания одолели грех, и оба они спасены. Ханан выполнил свою мистическую задачу.

Каламбур. Вместо всего этого автор или авторы рецензии, подтрунивая, подают каббалистическую пьесу Ан-ского как среднестатистическую народническо-революционную халтуру. Эта трансформация, в которой и состоит вся соль шутки, включается посредством тонкой словесной игры. Важнейшим персонажем постановки, введенным режиссерами, оказывается Прохожий – в проспекте спектакля о нем сказано: «мистическая фигура, как бы олицетворяющая веления народной совести, нечто вроде единоличного воплощения хора античной трагедии»; действительно, он присутствует при решительных поворотах сюжета и комментирует их. В рецензии же фраза «веления народной совести» претворяется в созвучную ей во всех смыслах «народную волю», и в свободном парении этой пародийной фантазии Прохожий становится пришлым «народовольцем-агитатором», а его спорадическое появление толкуется как уловка опытного конспиратора. В такого же бродячего, только менее смышленого бунтаря превращен и главный герой Ханан. В аналогичном плане поданы так называемые «батланы» – еврейские бездельники, толкущиеся в синагоге: они предстают «полицейскими шпиками». Лея же оказывается шаблонным персонажем – девушкой из богатого дома, идущей в революцию. Соответственно, сцена у Цадика интерпретируется как «Лея в лапах охранки», а сам Цадик выведен как «местный царь и бог». Виртуальные реплики-оценки поведения Леи, вкладываемые пародией в уста действующих лиц, истерты и банальны донельзя. От истории о диббуке ничего не остается – герои погибают, чтобы не даться живыми в руки палачей.

Социальная борьба. Столь ироническое прочтение пьесы Ан-ского утрировало казенные попытки истолковать ее в общеобязательных тогда терминах «классовой борьбы». Пародисты как бы отказывались видеть тот новый, грандиозный еврейский театр, которым становилась теперь «Габима», а вчитывали в сюжет, справедливо или нет, традиционный для идишской драматургии слезливый тон и приземленные реалии. Все подавалось так, будто еврейскому театру нет дела до мистики и метафизики – ведь он показывает бытовые, то есть социальные, конфликты. Тем самым псевдорецензенты как бы отрицали символистскую природу пьесы Ан-ского.

Но ведь точно в том же нелепом ключе рассуждала о «Диббуке» и советская театральная критика – причем ее толкование закрепилось чуть ли не на полвека. Так, у советского критика Херсонского в его книге о Вахтангове, опубликованной