Сладкая жизнь - Александр Генис

Чтобы убедиться в том, что Манхэттен — часть суши, окруженная водой, надо вернуться к водному транспорту. Когда едешь по Нью-Йорку на машине, можно запросто заехать не то что в другой район — в другой штат. Про метро я уже не говорю — под землей все равно.

Только с палубы — даже если это палуба речного трамвайчика — можно разобраться в нашем географическом положений: то есть убедиться, что манхэттенцы — островитяне. А это уже серьезно.

Остров интереснее материка. На континенте суша уходит в бесконечность, на острове она всегда кончается пляжем. Отгороженные от большой земли острова предполагают большую самостоятельность и, так сказать, сюжетную завершенность. От того-то здесь сильнее ощущается вкус к приключениям, чем и пользовались классики авантюрного жанра: «Таинственный остров» Жюля Верна, «Остров сокровищ» Стивенсона, «Остров доктора Моро» Уэллса. К тому же острова — идеальное место для социальных экспериментов. Начиная с Атлантиды Платона, почти все утопии размещались на островах. К этой традиции имеет прямое отношение и концепция «одной, отдельно взятой страны». Тем более, когда эта самая страна оказалась в «кольце врагов», заменивших водные просторы.

Манхэттен разделяет с другими островами все преимущества и недостатки своего положения. Карта Манхэттена пестрит чудесами, как те самые роскошные схемы, которые прикладывались к старинным приключенческим романам: Гринвич-Виллидж, Сохо, Уолл-стрит, Гарлем, Сентрал-парк… Все это есть только здесь, только на этом острове. В биологии такая уникальность называется эндемикой: бескрылая птица киви, тасманский волк, бульдог, харакири. Для того чтобы такие феномены природы и общества возникли и сохранились, нужны как раз островные условия.

Вот и в Манхэттене множество эндемичных явлений: от Эмпайр-стейт-билдинг до газовых рожков времен сестры Керри, от статуи Свободы — манхэттенского форпоста в океане — до лесистых северных парков, от загадочного имени, которое никто не может толком расшифровать, до манхэттенского уюта, смешанного с экзотикой в причудливой, но верной пропорции. Но главное здесь — чувство превосходства: в плохом и хорошем, в великом и смешном, в благодетели и пороках.

Манхэттен — остров приключений, в том числе и смертельно опасных. Но те, кто делит свою робинзонаду с полутора миллионами манхэттенцев, верят, что все кончится хорошо. Ведь авантюрный жанр знает только счастливый финал — неизбежный хэппи-энд.

В Нью-Йорке, как в старину, улицы олицетворяют определенные ремесла. Так, 47-я стрит — Бриллиантовая улица. Здесь сосредоточены ювелирные магазины. Уолл-стрит — улица менял, они же банкиры. Мэдисон-авеню — рекламные агентства. Мотт-стрит — китайские рестораны. Малберри — итальянские кафе. Баури оккупировали бездомные. 42-я была отдана на откуп пороку.

В этом списке Бродвей, конечно же, ассоциируется с театрами. Но это только для неопытных приезжих, которые в своей родной Оклахоме мечтают о бродвейских мюзиклах. Сами ньюйоркцы знают, что Бродвею удалось вывернуться из-под ярма узкой специализации, чтобы растянуться в самую длинную улицу города: от Атлантического океана чуть ли не до Канады.

Бродвей — гениальная диагональ. В геометрической сетке стрит и авеню он один прихотлив и капризен. Бродвей вобрал в себя разнообразие Нью-Йорка. Только тот, кто пройдет по нему двадцать манхэттенских километров, может считать, что действительно познакомился с городом.

Такое путешествие — лучший урок нью-йоркской географии и истории. От самых древних, помнящих еще голландских первопоселенцев кварталов даунтауна, Бродвей ведет прохожего сквозь буйные артистические кварталы Сохо и Гринвич-Виллиджа. Где-то на уровне 20-х улиц вы попадаете в экзотическое царство индийских магазинов, где торгуют шелками и пряностями. Бродвей пересекает район мод, бастион ньюйоркских фасонов. С 42-й он берет себе пышный псевдоним — «Великий белый путь». Тут, в гуще театров и варьете, Бродвей прославил себя электрической вакханалией рекламы.

Ну а потом Бродвей становится бульваром, чтобы пересечь спокойные респектабельные районы. Тут путешественник встречается с двумя достопримечательностями, равно близкими нью-йоркскому сердцу: оперным театром Линкольн-центр и самым богатым в мире гастрономом — «Забар».

На уровне сотых стрит Бродвей становится интеллектуалом — здесь, в окрестностях Колумбийского университета, расположены бесконечные книжные развалы.

А потом идет Гарлем, который одни называют негритянским гетто, а другие — черной столицей Америки.

На 155-й Бродвей ненадолго выныривает из сомнительного окружения, чтобы привезти туриста в Американскую академию изящных искусств, среди членов которой мы можем найти Евтушенко.

По мере продвижения к Северу Бродвей теряет всякие эпитеты, превращаясь в заурядную, тихую, неширокую улицу. Так он незаметно и заканчивает свое манхэттенское существование возле пня того дерева, под сенью которого голландский негоциант Питер Минуит купил у индейцев самый известный в мире остров Манхэттен. Кстати, историки теперь говорят, что индейцы надули белого купца, продав ему чужой товар — вроде бы сами они попали сюда случайно.

Но к Бродвею это уже не имеет отношения. Хотя и эта древняя история не спроста — такой фарс подходит к нраву улицы. Такой уж характер у Бродвея — хитрый и тщеславный, изворотливый и саркастический. Поэтому не стоит доверять его ложному смирению: в каком бы районе Манхэттена вы ни вступили на эту улицу, вы ощутите под ногами общую вибрацию Нью-Йорка. Что и неудивительно — ведь это главный нерв нашего города.

Американцы не любят городов. И их можно понять. Для многих американцев город — опасное, нездоровое место, да, пожалуй, и ненужное. Поэтому в Америке и нет городов в европейском смысле. Какой-нибудь Мэйплвуд или Спрингфилд — всего лишь почтовый адрес. Это место, где живут люди, где все устроено для удобства, но не более того. В этом самом Спрингфилде можно найти покой, душевное равновесие, особую поэзию, даже буколическую романтику. Нет тут только города. Город — штучный товар. Он невозможен без индивидуальности. Город возникает только тогда, когда он создает неповторимую атмосферу. Город — как живое существо, он ограничен, всеобъемлющ, непредсказуем. Его черты нельзя перечислить, его нельзя свести к формуле. Нельзя свести город к достопримечательностям. Эйфелева башня — еще не Париж. Любой настоящий город — исключителен, уникален.

Такой город в Америке один — Нью-Йорк. Только он и поддерживает динамическое равновесие между городской и пригородной культурой. Нью-Йорк можно любить и ненавидеть, его можно презирать, бояться, воспевать. Но никому еще не удавалось его игнорировать.

Тайна Нью-Йорка очевидна и неуловима. Исходив его улицы, написав о Нью-Йорке сотни страниц, я так и не понял собственного отношения к этому городу, который уже давно называю своим.

С самого начала Нью-Йорк возник без претензии на историческое величие. Он рос естественным путем, без градостроительного плана, как бы дичком. Его небоскребы торчат в прихотливом и потому естественном порядке. Издалека Манхэттен возникает как фантастическая горная цепь.