Дом, в котором... - Мариам Петросян

— Не слава богу.

— Ты что, сторонник этого дерьма?

Сфинкс покачал головой. Он смотрел на Помпея оценивающе, как будто что-то прикидывал. Решал для себя какой-то вопрос.

— Нет, — сказал он наконец, отворачиваясь. — Бесполезно.

Помпей принял деловой вид. Даже сигарету отбросил.

— Эй, договаривай. Ты о чем?

— Ни о чем. А где твоя летучая мышь?

Меньше всего Помпей ожидал такого вопроса. Сначала он удивился. Потом обиделся.

— Ты что, издеваешься?

— Ничуть.

Лицо Помпея потемнело.

— Завтра закончим этот разговор. О мышках. Может, к тому времени у тебя в мозгу немного прояснится.

— Может быть, — согласился Сфинкс. И засмеялся. По-настоящему, без притворства.

Я вздохнул с облегчением. Наконец-то кто-то не выдержал. Выпал из образа, испортив игру себе и другим. Меня это обрадовало, хотя я не мог понять почему. Ну игрались себе люди, что в этом плохого? Я не сомневался, что сейчас все закончится, что смех Сфинкса подхватят остальные, наплевав на свои роли. Но этого не случилось.

Помпей изобразил, что разозлен, сказал:

— Ладно. Встретимся, — и утопал к Псам. Шестая окружила его, заслонив от нас.

Чуть погодя, медленно, каждый в своем музыкальном облачке, разбрелись Крысы. Ничего интересного перед Кофейником больше не намечалось. Табаки кружил на своем Мустанге, свесившись к полу и напряженно что-то на нем высматривая. Македонский выдирал из свитера нитки.

— Чего мы ждем? — спросил Горбач. — У нас тут что теперь, полевой лагерь?

— У нас здесь слюни Великого Пса! — радостно отозвался Табаки, всматриваясь во что-то неразличимое на паркете. — Так я и знал, что он где-то тут плюнул — очень уж был злой. Ненавидящими слюнями. Их, конечно, немного затоптали, не без того, но теперь можно за милую душу навести на него порчу.

— Не смей трогать всякую дрянь! — прикрикнул на него Сфинкс.

Табаки захихикал еще восторженнее.

Горбач провез мимо усеянного крошками булки Толстого, и я увязался за ними. Очень хотелось кофе. И кое о чем расспросить Черного.

Когда мы добрались до спальни, Слепого там не оказалось. Черный сидел на своей кровати. Табаки вывалил из шкафа груды каких-то мешков и коробок, и начал рыться в них, то и дело что-то примеряя и спрашивая, идет ли ему. Толстый ушиб голову о край своего ящика и заревел. Македонский перетащил на общую кровать и его.

К тому времени, как стало немного тише, Черный успел смотаться, и поговорить с ним я не успел. Я подполз к Сфинксу, который лежал с неприступным видом, закинув ноги на спинку, и поинтересовался, о каком-таком первобытном законе говорил Помпей.

До того, как я об этом спросил, все занимались своими делами, но тут сразу их побросали, подошли ближе и уставились на нас.

— Обожаю Курильщика, — бормотал Табаки, подтаскивая ко мне очередной мешок, набитый всяким хламом. — Вы только прислушайтесь, как он формулирует свои вопросы!

Горбач, сочувственно глядя на Сфинкса, передал мне кофе. Македонский повис на спинке кровати, не выпуская из рук сахарницу. Удивительно здорово эти люди умели превращать все в цирк. Должно быть, годами тренировались. Я пожалел, что не поехал за Черным сразу, как только он вышел.

Сфинкс даже не соизволил подняться. Лежал, глядя в потолок, с протезами в перчатках на брюхе. Но объяснил. Что закон, так не понравившийся Помпею, называется «Законом выбора». И закон этот такой старый, что в Доме уже никто не помнит, когда и кто его придумал. Он обязывает любого следующего ему идиота — Сфинкс так и сказал, «идиота» — умереть за своего вожака. Скажем, если намечается переворот, следующий этому закону обязан защищать вожака ценой собственной жизни. Сфинкс как будто цитировал какой-нибудь занюханный учебник. Таким тяжеловесным слогом, что до меня не сразу дошел смысл сказанного. А когда дошел, я чуть не пролил весь свой кофе. Сидевший рядом Горбач бережно придержал мою чашку. Табаки давился смехом и хрюкал как сумасшедший.

— А при чем здесь выбор? — спросил я.

— Выбор при том, что этот Закон можно было и не соблюдать. Теоретически.

— Действительно, первобытная хрень, — согласился я с Помпеем.

Табаки объяснил, что предки были люди суровые, и нехороших законов у них водилось в избытке. «Темные были времена, Курильщик, уж поверь». Он опять захихикал.

Я поинтересовался, чьих предков он имеет в виду.

— Наших, — возмутился Шакал. — Здешних.

— Наверное, когда-то думали, что такой закон избавит вожаков от слишком частых покушений, — предположил Сфинкс. — Должно быть, поначалу он даже работал. Считалось, что чем лучше вожак, тем больше народу сделает свой выбор в его пользу, а значит, тем меньше будет шансов у претендентов. Хотя могли бы и сообразить, во что это со временем выродится.

Голова Лэри вынырнула из межкроватного прохода, и водрузила подбородок на край матраса.

— Старшие на этом и погорели, — сообщил он. — У Угробища Мавра сорок человек сидело «на выборе». Ясное дело, мало кто уцелел.

Я спросил, кто такой Угробище Мавр.

— Мал ты еще знать такие вещи, — мрачно ответил Лэри и убрал голову.

Я не сказал, что в таком случае, наверное, не следовало об этом заговаривать. Я решил быть вежливым и принять в их дурацких играх посильное участие. Поэтому спросил Сфинкса, что он имел в виду, когда сказал Помпею, что «это бесполезно».

— Бесполезно было отговаривать его от драки, — объяснил Сфинкс. — Он бы меня не понял.

— А ты собирался? — ахнул Табаки. — С ума сошел? Как бы это, по-твоему, выглядело, ты только подумай!

Сфинкс сел.

— Как бы ни выглядело, — сказал он. — Надо было попытаться. Он тоже человек.

— Он придурок! — заорал Табаки. — Полный кретин!

— За это не убивают.

— Еще как убивают!

Они орали друг на друга, сблизив лица, едва не соприкасаясь носами. Как будто были одни. Как будто никого рядом не было.

— Очень даже убивают, — повторил Табаки уже тише.

Сфинкс смотрел ему в глаза на него еще некоторое время, потом отвернулся.

Я перевел дух. Большая игра достигла небывалого накала. Им почти удалось убедить меня, что все это взаправду, что они не играют, что речь действительно о жизни и смерти. Судя по лицам присутствовавших, впечатлились все.

— И что? — спросил я. — Помпея уже не спасти?

На меня посмотрели как на больного. Сочувственно и с сожалением. Таким образом заканчивались все мои попытки внести вклад в игру. Я понял, что на сегодня с меня хватит. Что я больше не в силах изображать дурачка, которого требуется просвещать.