Море исчезающих времен - Габриэль Гарсия Маркес

они мало что смыслят в женщинах.

Вскоре они услышали, а позже увидели мулов, устало ступавших по каменистой дороге. Эрендира по велению бабки сразу улеглась на циновку в романтичной позе, точь-в-точь как молоденькая дебютантка перед поднятием занавеса. Опираясь на епископский жезл, старуха вышла из палатки и уселась на кресло в ожидании первой добычи.

Подъехавший путник оказался почтарем. Ему было не больше двадцати, но выглядел он солиднее из-за своей профессии. На нем была форменная одежда цвета хаки, гетры, пробковый шлем, а за поясом – пистолет. Сидя верхом на грудастом муле, почтарь вел в поводу второго, не такого крепкого, но навьюченного мешками с почтой.

Поравнявшись с бабкой, он приветственно помахал ей рукой и двинулся было дальше. Но старуха мигнула ему загадочно, приглашая заглянуть внутрь. Почтарь изогнулся и увидел возлежавшую на циновке размалеванную Эрендиру в платье с траурной фиолетовой каймой.

– Нравится? – спросила бабка.

Парень наконец-то смекнул, что за товар ему предлагают.

– С голодухи сойдет, – ухмыльнулся.

– Пятьдесят песо.

– Фьюить! Она что, из чистого золота? – воскликнул почтарь. – Да на эти деньги я могу есть и пить целый месяц!

– Не жмись! – сказала бабка. – На авиапочте платят больше, чем священникам.

– Да я – обыкновенный почтарь. Пора знать, что авиапочту развозят на грузовичке.

– Говори, говори, а любовь нужна не меньше еды, – наседала старуха.

– Одной любовью сыт не будешь.

Старуха поняла: человек, живущий за счет чужих надежд, не пожалеет времени поторговаться всласть.

– Сколько у тебя с собой?

Почтарь спрыгнул на землю, извлек из кармана несколько мятых-перемятых бумажек и показал их бабке. Она их схватила жадно, точно пойманный мяч.

– Я сбавлю, – сказала, – но с условием: пусть о нас знают повсюду!

– Узнают и на другом конце света, будьте-нате! – сказал развозчик почты. – Это по моей части.

Эрендира сняла накладные ресницы – они не давали даже моргнуть – и подвинулась на самый край циновки, освобождая место подвернувшемуся мужчине.

Едва он вошел в палатку, старуха резко задернула за ним занавесь, служившую дверью.

Сделка оказалась очень удачной. Распаленные рассказами служителя почты, понаехали отовсюду мужчины, чтобы самим удостовериться в прелестях Эрендиры. Вслед за ними привезли лотерейные столики и киоски со снедью. Последним примчался на велосипеде фотограф, который поставил в этом стойбище свой старинный фотоаппарат на штативе под траурно-черной накидкой, а позади – полотно с нарисованными озером и какими-то неправдоподобными лебедями.

Бабка обмахивалась веером, восседая на своем троне, и всем своим видом выказывала полное равнодушие к затеянному ею делу. Единственное, что ее заботило, – это порядок в очереди клиентов и правильность суммы, которую она с них брала за вход к Эрендире. Поначалу бабка была очень строга и чуть не отказала одному приличному клиенту, у которого не хватило всего пяти песо. Но через месяц-другой она усвоила уроки суровой действительности и принимала в доплату медальки с изображением святых, семейные реликвии, обручальные кольца – словом, всякие золотые вещицы, пробуя их на зуб, если не блестели.

За время, проведенное в городке, бабка собрала деньжат, и, купив ослика, они отправились с внучкой в глубь пустыни в поисках более прибыльных мест.

Она восседала на спине осла в носилках, прячась от недвижного солнца под скособоченным зонтом, который держала над ней Эрендира, семенившая рядом. За ними шли четверо индейцев и несли все, что бабка прихватила с покинутого стана, – спальные циновки, подновленный трон, алебастрового ангела и баул с костями двух Амадисов. Вслед за караваном ехал на велосипеде фотограф, однако держался на расстоянии, будто он ни при чем.

Через полгода после пожара старуха составила для себя полное представление о ходе дел.

– Если так пойдет дальше, – сказала она Эрендире, – ты расплатишься со мной через восемь лет, семь месяцев и одиннадцать дней.

Она еще разок пересчитала все в уме, не переставая жевать зерна маиса, лежавшие под передником, в пришитой к поясу сумке, где она прятала и деньги.

– И учти, я не беру в расчет затраты на индейцев и на прочие нужды.

Сморенная тяжелым пропыленным зноем, Эрендира еле поспевала за осликом, безропотно слушая бабкины подсчеты, и едва сдерживала слезы.

– У меня так болят кости, будто в них толченое стекло, – проговорила девочка.

– Постарайся сейчас заснуть.

– Хорошо, бабушка.

Эрендира закрыла глаза и, глубоко вдохнув обжигающий воздух, зашагала, провалившись в сон.

Фермерский грузовичок, забитый клетками с птицей, катил по дороге, распугивая козлов, исчезавших в клубах поднятой пыли, и птичий гомон был потоком свежей воды в липком воскресном дурмане, окутавшем городок святого Михаила Пустынника. За рулем сидел раздобревший фермер-голландец с задубелой от ветров кожей и медно-рыжими усами, которые он унаследовал от одного из прадедов. Рядом с ним сидел его первенец-сын по имени Улисс – золотистый юноша с отрешенными морскими глазами, похожий на падшего ангела. Голландец сразу заметил палатку, перед которой скопилась длинная очередь солдат местного гарнизона. Солдаты сидели на земле и, передавая друг другу бутыль, делали по глотку; их головы были прикрыты ветками миндаля, точно они прятались в засаде перед атакой.

Голландец спросил на своем заморском языке:

– За каким чертом здесь очередь?

– За женщиной, – простодушно ответил сын, – ее зовут Эрендира.

– Ты-то откуда знаешь?

– В пустыне все это знают.

Голландец вышел из машины у заезжего дома, а Улисс, чуть задержавшись, ловкими пальцами открыл отцовский портфель, брошенный на сиденье, и, вытащив оттуда пачку денег, рассовал их по карманам, а затем быстро закрыл замок. Той же ночью, пока отец спал, он вылез в окно гостиницы и, примчавшись к палатке Эрендиры, встал в очередь.

Вокруг шло великое гулянье. Пьяные в дым новобранцы плясали друг с дружкой, чтобы не пропадала дармовая музыка, а фотограф щелкал во тьме желающих, не жалея магниевую бумагу. Бабушка, следя за очередью, успевала пересчитывать банкноты, разложенные на коленях, и связывать их одинаковыми пачками, которые складывала в большую корзину. Солдат осталось с дюжину, но зато прибавились штатские. Улисс был крайним. У самого входа топтался солдат с угрюмым лицом. Бабушка его не пустила и даже не притронулась к его деньгам.

– Нет, милок, – сказала, – я тебя не пущу ни за какие сокровища! Ты – траченый!

Солдат был из дальних мест и ничего не понял.

– Как это?

– Ты – порчун, у тебя на морде написано.

Она отстранила его, не касаясь рукой, и пропустила следующего солдатика.

– Давай ты, драгун! – сказала она, добродушно улыбаясь. – И не особо задерживайся. Родина тебя ждет.

Солдат не успел войти, как тут же вышел, потому что Эрендира взмолилась, чтобы позвали бабушку. Бабка повесила на руку корзину с деньгами и скрылась в палатке, где было тесно, но опрятно, прибрано.

В глубине на походной раскладушке пластом лежала измученная, измазанная солдатским потом Эрендира, которую била мелкая дрожь.

– Бабушка, – прорыдала она. – Я умираю.

Бабушка тронула внучкин лоб и, убедившись, что жара нет, принялась ее утешать:

– Да осталось всего ничего. Не больше десятка.

Эрендира не заплакала, нет, она