Жизнь - Кит Ричардс

Мы жили всей толпой на вилле Медичи – роскошный дворец с правильными садами, одно из самых изящных зданий Европы, в котором Стэшу чудом удалось пристроиться. Его отец Бальтюс занимал там апартаменты – из-за каких-то своих представительских функций при Французской академии, которая владела всем зданием. Бальтюс где-то отсутствовал, поэтому место было в полном нашем распоряжении. Завтракать мы спускались по Испанской лестнице. Ночные клубы, тусовки на вилле Медичи, прогулки по садам виллы Боргезе. Это была моя версия гранд-тура. И одновременно повсюду веяло революционным духом, происходили политические шевеления, которые тогда еще все оставались на уровне баловства – пока не прогремели “Красные бригады”. За год до парижских бунтов студенты Римского университета устроили себе революцию, и я ходил на это посмотреть. Они забаррикадировали здание, меня провели внутрь тайком. Кругом были сплошь революционеры-однодневки.

Что до меня, я откровенно маялся от безделья. Иногда заглядывал на киностудию, наблюдал за Фондой и Вадимом в процессе. Анита ходила на работу, я слонялся без дела. Как какой-нибудь римский сутенер, не знаю, – отправлял бабу на заработки, а сам околачивался дома или в городе. Было какое-то странное чувство от всего этого – с одной стороны, я кайфовал, с другой – внутри все-таки подзуживало: надо бы, что ли, каким-то делом заняться? Одновременно у меня под рукой имелся Том Килок с “бентли”. У Синей Лены под решеткой радиатора были вмонтированы динамики, и Анита периодически терроризировала римских жителей выморочным полицейским басом – зачитывала номера машин впереди и приказывала немедленно повернуть направо. А на штырьке в это время торчал флаг Ватикана с ключами Святого Петра.

Мик с Марианной гостили у нас какое-то время. Послушаем, что об этом расскажет Марианна.

Анита оказала огромное влияние на стиль эпохи. Она могла надеть на себя что угодно с чем угодно и выглядеть прекрасно. Я тогда перешел к тому, что в большинстве случаев носил ее шмотки. Просыпался и натягивал что валялось вокруг. Иногда это было мое, иногда бабское, но мы были одинакового размера, поэтому я не обращал внимания. Если я сплю с человеком, то уж по крайней мере имею право носить его вещи. А Чарли Уоттса это злило – на фоне его целых встроенных гардеробов, забитых безупречными костюмами с Сэвил-роу, меня, одетого в подружкины вещи, начали выдвигать на роль модной иконы. В остальных случаях на мне были трофеи, чем удавалось поживиться у других, – все, чем в меня кидали на сцене или что я сам подобрал за кулисами, если размер подходил. Я говорил кому-нибудь: “Какая рубашка классная” – и почему-то он считал себя обязанным мне ее подарить. Одевался, короче, снимая одежду с других людей.

Меня никогда особенно не занимал мой образ, так сказать, – хотя, наверное, нет, тут я вру. Я ведь убивал часы, чтобы перешить старые штаны, вывернуть их как-нибудь по-особому. Я брал четыре пары матросских штанов, отстригал им брючины по колено, брал полоску кожи, добавлял куски другого цвета от другой пары и сшивал все это вместе. Лавандовый и скучный розовый, как пишет Сесил Битон. Даже не подозревал, что он обращал внимание на такие штуки.

Я получал свой кайф от общения со Стэшем и его компанией вырожденцев – не ожидали, да? А что, они, блядь, мою задницу прикрывали. Особого желания втереться в эти слои, в этот фуфлыжный европейский высший свет у меня не было. Но по случаю я вполне мог ими пользоваться. Не хочу его хаять, тусоваться с ним мне всегда нравилось. И при этом спокойно могу сказать, что он пустой, как погремушка, и Стэш прекрасно знает, что я имею в виду, и знает, что за дело, плесень такая. Он своего с меня взял достаточно, и кое в чем я не стал его ловить, сделал вид, что так и надо. Всю его крутизну мне было видно на просвет. Один пинок под зад, и конец чувачку.

* * *

Когда-то я верил в закон и порядок и Британскую империю. Думал, что Скотланд-Ярд не продается. Охмурение по полной программе, хоть плачь от умиления.

Потом в жизни пришлось схлестнуться с копами, которые научили, как оно все на самом деле. Странно теперь вспоминать, что меня это потрясло, но я правда был в шоке. Как раз когда на нас устраивали облавы и еще несколько следующих лет в лондонской полиции был такой разгул коррупции, что комиссару под конец пришлось публично увольнять следователей пачками и кое на кого заводить дела.

Только когда нас достали с обысками, мы вдруг просекли, насколько вся система шаталась и трещала по швам. Они ведь ходили, наделав в штаны от страха, потому что теперь, когда нас повязали, они абсолютно не соображали, что с нами делать. Для нас это было как прозрение. Ведь что они отхватили в “Редлендсе”? Чуть-чуть итальянских спидов, которые Мик в любом случае купил по рецепту, и еще нашли у Роберта Фрейзера пару штук белого – и все. И еще из-за того, что в пепельнице валялось несколько скуренных косяков, меня притянули за разрешение употребления марихуаны в моих владениях. Короче, все очень жиденько. Ушли ни с чем практически. Даже хуже – ушли побитые.

В тот же самый день, когда нам с Миком предъявили обвинения, 10 мая 1967-го, почти час в час они устроили облаву на лондонскую квартиру Брайана Джонса. Операция была срежиссирована и выверена по времени тщательно, как никогда. Но из-за какого-то мелкого сбоя в этой инсценировке пресса, в том числе телегруппы, прибыла на несколько минут раньше, чем полиция постучалась в дверь к Брайану с ордером. Чтоб добраться до порога, копам пришлось пробиваться через армию журналюг, которую они же и собрали. Но это совместное выступление осталось почти незамеченным на фоне дальнейшего грандиозного фарса.

Суд по поводу обыска в “Редлендсе” проходил в конце июня в Чичестере, который с точки зрения судебных порядков все еще жил году эдак в 1930-м. Председательствовал судья Блок, которому тогда было где-то за шестьдесят, то есть примерно как мне сейчас. Это было мое первое в жизни судебное присутствие, а в таком случае никогда не знаешь, как будешь себя вести. В общем-то, выбора судья мне не оставил. Он прессовал как мог, явно старался меня спровоцировать, чтобы при любом его решении у него были развязаны руки. За то, что мои владения использовались для курения смолы конопли, я удостоился титулов “отброса” и “мрази”, а также слов: “Недопустимо, чтобы такие люди разгуливали на свободе”. Поэтому, когда прокурор сказал мне, что я уж наверняка был в курсе, что происходит в моем собственном доме, про всех этих голых девушек в покрывалах и тому подобном – за что меня в общем-то и упекли, – я не сделал скромный вид и не сказал “Ваша честь, мне так стыдно”.