Любимец женщин - Себастьян Жапризо

- Прекратите! Вы не имеете права! Прекратите, или я встаю и заставляю вас замолчать!

Конечно, он отделяется от меня и садится сидеть на матрасе, держа голову в руках, а Эсмеральда этим временем обманно просыпается и говорит:

- Ах, какой ужасный сон!

Тогда я, Йоко, говорю Фредерику:

- Какой же ты дурак! Ты ведь понимаешь, что эта женщина не спит, она говорит нарочно, чтобы нам помешать!

А он отвечает:

- Даже во сне она не имеет права! - А ей орет: - Слышите? Вы не имеете права!

Тогда она со смехом говорит с той стороны материи:

- Помилуйте, дорогой мой, это же неуправляемо! Такова дурость людей на этом острове, да и в любом другом месте.

Фредерик выпрямляется без капельки крови под кожей лица и говорит:

- Стерва!

И после никогда, вы слышите, никогда он никому ни разу не говорит ни слова - ни ей, ни мне.

Рассказываю вам его дело много дней и недель после: молчаливый, как без языка, он рубит бамбуки и деревья топором. Когда усталый, курит сигарету и пьет воду или спирт из плодов. Иногда плавает в океане, один. Я иду к нему. Говорю:

- Я, Йоко, ничего не делаю против тебя, и я несчастна, что ты со мной не говоришь. Умоляю тебя говорить со мной!

Ничего. И Эсмеральда просит его прощения за свою вину, и я своими ушами слышу, что она говорит, и ее слова скромные и прекрасные, и они гонят слезы на мои глаза. Он - ничего Рубит бамбуки.

Память о ране в этом человеке такая же длинная, как и его терпение. Я часто иду к нему, когда он рубит топором и с лица и тела его течет пот. Я ставлю на землю еду, но он ее не ест. Он готовит свою еду из плодов, и корней, и раковин, а иногда из яиц джунглей. Спит он на песке под хижиной. Его борода растет и волосы. Тогда мы видим, что он собирает вместе бамбуки крепкими веревками и строит стену другого дома у желтых скал. После он строит пол. После - большую циновку из сильно-сильно сжатых трав. Я говорю Эсмеральде:

- Когда он кончает свой дом, мы каждую ночь идем внутрь, показывая ему наши тела и танцуя, как в фильмах, и он влюблен, как раньше.

Но я долго живу с Фредериком, а совсем не знаю его.

Одним вечером он, задумчивый, сидит на песке, куря сигарету и глядя в красное солнце на конце океана. Я иду спать. В утро после я иду в джунгли поймать птицу или грызуна. Возвращаюсь, когда солнце самое высокое. И уже не вижу своими глазами постройку Фредерика на пляже. Но тут я вижу поднятый на обрезанном дереве вместе с моим флагом синий, белый и красный флаг французов с четырехруким крестом, и я рада, что Фредерик таким способом говорит мне, что он выбирает мир Когда я бегу в хижину, ноги у меня слабые, а сердце сильное-сильное.

Поднимаюсь по лестнице. Вхожу. Эсмеральда одна в своей солдатской рубашке, с красными глазами, но с хорошо устроенной прической. Она говорит мне:

- Бедная Йоко, бедная дура. Он строит не дом, он строит корабль с парусом.

И теперь он далеко.

Тогда я бегу наружу и бросаю глаза везде по большому океану. И не хочу верить. Тогда я иду по песку и ору. Ору Фредерику вернуться. Тогда я опять бегу в дом. Эсмеральда все у окна. И я двигаю головой, показывая, что не верю. Она говорит мне:

- Смотри!

И показывает рукой на место, куда я кладу мешочек с жемчужинами, и на вскрытый пол.

Тогда я с мутной головой иду на веранду и ору большому океану вернуть моего Фредерика. А после сижу в кресле, плача, не в силах сдержаться, и Эсмеральда подходит сзади меня, и кладет свои руки мне на плечи, и говорит:

- Не плачешь, не плачешь, Йоко. Мы выживаем. Женщины всегда выживают. Позже мы можем спокойно думать о нем и держим в памяти только одно: что он нас любит и уходит за помощью.

Так кончается моя история на этом острове.

Есть, конечно, и другая часть, но я думаю, что для вас она малоинтересна. Так что я говорю быстро. Мы с Эсмеральдой живем там вместе еще четыре недели, и тогда нас приходит брать крейсер США. Когда мы спрашиваем, кто устраивает нам спасение и где он, капитан не знает. Крейсер идет в пути на Гавайские острова, и по радио приходит приказ нас брать. Война проиграна для моих соотечественников, и моя бедная страна ранена, как каждый знает.

После меня долго допрашивают в Сан-Франциско про смерть американского летчика и двух австралийцев, и я говорю то, что вижу своими глазами. Я подписываю много бумаг и живу свободной в Лос-Анджелесе с Эсмеральдой, которая дает свое поручительство. Время, что я с ней, - это почти четыре месяца, и она всегда очень добрая и богато со мной обращается, и люди-ослицы говорят в ее спину, что мы влюбленные, но ей плевать и растереть.

После я объявлена невиновной в смертоубийстве, и покидаю эту замечательную подругу, обещая быстро вернуться, и наконец еду в свою страну на самолете, насчитывая почти двадцать пять лет.

У меня хорошая судьба иметь еще мать и отца в живых, а еще - бабушку за бабушкой моей матери, которая теперь насчитывает сто шестнадцать лет. Одним днем я пишу ей письмо в Талькауано, Чили. Она отвечает, используя чью-то руку, потому что никогда не учится писать:

"Я вижу всех подруг моего детства, как они умирают, одна за другой. О них никто ничего уже не знает. Никто не дает им даже один цветок на могилу. Так что я не дура. Я не умираю".

После идиотского крушения "Пандоры" я вернулась во Флориду и встретила там Бесси, которая успела вполне оправиться от своих африканских ран. Какое-то время мы держали с ней на Ки-Уэсте рыбный ресторанчик, но потерпели очередное крушение. Расстались мы с ней, однако, добрыми друзьями, и я поступила медсестрой в Военно-морские силы США.

Последний день войны застал меня в полевом госпитале на берегу Бенгальского залива, в Бирме, в сотне километров от Рангуна. Исполнилось мне тогда двадцать семь, и я была в чине, соответствующем лейтенанту флота.

До тех пор я всегда плавала в Тихом океане. Мы сопровождали флот, когда он отвоевывал Филиппины, потом на Иводзиму. Раненых и мертвых вывозили оттуда целыми грузовиками.

А в Бирме после всего этого нам показалось, что наступили мирные времена. Британцы уже взяли Рангун и очистили от японцев почти всю территорию страны. Из пяти больших палаток нашего госпиталя в дельте Иравади три пустовали. Раненые, что еще оставались на нашем попечении, - в основном американские летчики и моряки, пополнявшие запасы оружия и продовольствия наших союзников в ходе зимней кампании, - быстро шли на поправку и только и ждали, что их вот-вот отправят на родину.

Капитуляция Японии привела их в полный восторг - мол, возвращение домой не за горами. Но не тут-то было. Слишком много военных приходилось репатриировать со всех концов света. "Наберитесь терпения, - говорили нам, - буквально в считанные дни…" Вот мы и считали их, считали… Самые большие оптимисты насчитали триста шестьдесят пять в году.