Стена памяти - Энтони Дорр

Из Китая звонят родители Роберта: им нужен номер телефона какого-то адвоката; потом им нужно, чтобы Роберт отнес что-то на работу отцу. Планируют быть дома к пятому июля. Хотят знать, как полагает Роберт, не следует ли им поторопиться.

– Да нет, ничего страшного, – отвечает Роберт. – Я совсем не устал с ней сидеть. Временами это даже интересно, правда-правда!

Какое-то время он молчит, его мать на том конце тоже молчит и дышит.

– Но я не знаю, как долго еще я это выдержу.

В тот день ближе к вечеру он вытаскивает из глубины родительского гаража двухколесный велосипедный прицеп для перевозки ребенка. Закрепляет внутри прицепа сиденье, прилаживает устройство к велосипеду; вечером помогает Эстер сесть в прицеп, а потом катает ее в нем по их длинной улице.

Они едут медленно; он старается не заезжать туда, где оживленное движение, и в те места, где дорога идет вверх или под уклон. В тот вечер они ездят целый час; сумерки сменяются лунной ночью, они едут мимо ферм и предместий, едут по длинным дорогам плоской сельской местности северо-восточного Огайо, где за десять минут появляется, может быть, один автомобиль; у Эстер такое чувство, будто ее провезли уже через полмира – мерцающие рощи и водонапорные башни сменяются полями, похожими на огромные волнистые озера темноты. В отдалении, над озером Эри кораллового цвета башнями громоздятся грозовые тучи. Роберт с величайшей серьезностью изо всех сил жмет на педали, а Эстер чувствует, как ее сердце гонит по всему телу кровь.

– Тебе удобно, бабушка? – обернувшись, спрашивает запыхавшийся Роберт.

– Авáдэ![13]Ты даже не представляешь себе как! – откликается Эстер.

20

28 июля девочкам из дома Хиршфельда приходит наконец повестка. На конверте орел и свастика. Марки нет. Как будто повестка доставлена прямо из небесной канцелярии. Фрау Коэн созывает девочек, отменив данные им различные задания; они сидят, глядят на нее, пока она достает и надевает очки для чтения.

Вокруг дымятся развалины тысяч домов. Военнопленные грузят тела на повозки, а моряки в изнеможении спят, прильнув к зенитным пушкам. В огороде позади приюта бывший банковский менеджер рыхлит землю между рядами кочанов капусты.

На сборный пункт – школьный стадион рядом с «Централ-Отелем» – им приходится идти пешком. Там агент по депортации примет их по списку и сопроводит на станцию Людвигслуст{131}. Им выдают длинные, подробные перечни того, что следует взять с собой, – ночные рубашки, варежки, свечи, средства для ухода за обувью, очки… – и того, что брать не рекомендуется, – ковры, горшки с цветами, книги, спички. Инструктируют о том, как все это должно быть упаковано и надписано; каждая девочка получает свой депортационный номер.

Но куда? Куда? Куда? Регина Гольдшмидт первая выпаливает этот вопрос. Все девочки замирают, чтобы не пропустить ответ; некоторые держатся за сердце. Фрау Коэн перебирает листы бумаги.

– В Варшаву.

У Эстер перехватывает дыхание. У нее такое чувство, что, если сейчас закрыть глаза и снова открыть, увидишь, как сквозь очертания этого мира проглянет мир иной. Варшава! – сколько раз она представляла себе, как там живется Нэнси Шварценбергер! Перед мысленным взором проносятся почтовые открытки, которые показывала им фрау Розенбаум. Старый город. Вилянувский дворец{132}. Река Висла.

Весь день до вечера девочки собирают вещи. Эстер напрягает внимание: свечи, средства для ухода за обувью, ночная рубашка, учебник арифметики. Нижнее белье, свидетельство о рождении, нитки. Она думает о том, как Нэнси Шварценбергер пришивает пуговицы. Сколько лет теперь Нэнси? Как будет здорово, если удастся с ней встретиться!

Может, в Варшаве они будут жить попросторнее. Может, в аптеках там будут полные полки и аптекари в белых перчатках.

Auswanderung. Пути перелетных птиц.

В другом конце чердака девятилетняя Анелора Гольдшмидт осаждает Мириам вопросами: а там школа будет? А спортзал? А каких там можно будет держать животных? А в зоопарк ходить разрешат? Мириам уходит вниз, помогает Анелоре выбрать, что взять с собой из пожиток. Перед ужином девочки выносят свои чемоданы к двери, ставят рядком, чтобы утром их, со свисающими с ручек багажными бирками, на тележках перевезли на станцию отправления.

После общей молитвы Эстер и Мириам опять поднимаются на верхнюю площадку лестницы и, подняв люк, залезают на чердак. Ложатся рядом с большим белым шкафом. Чердачные балки на жаре потрескивают; между стропилами плетут паутину пауки.

– Хуже, чем здесь, в Варшаве быть не может, – говорит Эстер.

Мириам не отвечает.

– Что ты молчишь? Ты так не думаешь?

Мириам поворачивается на бок.

– Знаешь, Эстер, единственное, что я на сегодняшний день твердо усвоила, – говорит она, – так это что хуже может быть всегда.

Тем вечером, лежа рядом с подругой на чердаке, Эстер погружается в грезы, а в себя приходит, когда на дворе уже поздняя ночь. В окно не светит ни единый лучик. Кто-то, сгорбившись, пробирается через старую мебель к ней. Темная фигура останавливается перед кроватью, где спят девочки, нагибается, долго вглядывается. Хриплое дыхание. Щелканье коленей. Мириам спит.

– Доктор Розенбаум?

Во тьме чердака он кажется еще истощеннее.

– Тихо, тихо, – шепчет он.

– Что случилось?

– Ш-ш-ш.

Он пришел попрощаться, думает она. Утром мы уезжаем, поэтому он пришел со мной попрощаться.

– Одевайся, – говорит он. – Пальто тоже возьми.

Она натягивает чулки, зашнуровывает ботинки. Мириам спит, не шевельнется. Эстер спускается вслед за доктором Розенбаумом по лестнице, марш за маршем, проходит мимо спящих детей, бормочущих старух и обреченных стариков и наконец выходит в фойе, где он в щелку между шторами внимательно осматривает окрестности. В другом конце комнаты кто-то храпит. Кто-то заходится кашлем.

Зачем выходить так рано? Почему не дождаться утра? Каждый раз, едва она порывается что-нибудь у него спросить, он прикрывает ей рот, призывая к молчанию. С улицы приглушенно доносится железное лязганье грузовика и перестук его колес по булыжникам.

– Но… комендантский час, – говорит Эстер, и снова доктор Розенбаум на нее шипит.