Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

тут же. Кое-кто из остающихся пробовал отнимать у «возвращенцев» чемоданы и не пускать, вцепляться в одежду, кричать. Но большинство — и мы тоже — обессилели от того, как буйно распускалась эта безрассудная привязанность, и никого не держали. Да и жить друг у друга на голове не хотелось. Так что пусть…

Лагерь поредел. Исход завершился через полгода после капитуляции.

Ну вот, я постаралась тебе рассказать о житье в Менхегофе насколько это возможно бесстрастно. А следующий ход — о том, как мы там очутились.

11. …Kc5

Асте Вороновой

Рю Буало, 97, 75016, Париж, Франция

Вера Ельчанинова

Бекстер-авеню, 18, Нью-Йорк, 11040, США

Я стояла у стены рядом с окном барака и иногда осторожно туда выглядывала. Обычно Лёва спал чутко, просыпаясь от малейшего звука и впиваясь в грудь, чем страшно изматывал меня. Но в тот день на громоподобное буханье танков, оглушительную перестрелку и крики он лишь вздрагивал, но глаза не открывал. Я всё равно качала его — боялась, что, если перестану, он тут же проснётся.

На горе, которая мерцала ночными огнями, немцы расставили свои пушки. С шоссе, прячась за всхолмленным перелеском, по ним били танки американцев. Наши домишки попали в огневое чистилище — снаряды летели прямо над крышами. Лагерники попрятались и вывесили простыни как белые флаги. Несмотря на то что простыни были видны с дороги, танки неуклонно подползали к нам и рано или поздно попали бы в нас.

Пока я причитала, Рост всматривался в окно и молился. Когда немецкий снаряд рванул недалеко от ворот, он выдернул палку с простынёй и бросился с ней к танкам. Я закричала что есть мочи «стой!», забыв о спящем Лёве, но Рост уже бежал. К счастью, он выбрал путь не напрямую, а через канаву и лесополосу.

Крышка люка откинулась, и оттуда выглянул танкист. Рост бешено жестикулировал, объясняя, что вот-вот под огонь попадут люди. Спустя минуту танки прекратили стрелять и поползли обратно. Немецкие артиллеристы пальнули им вслед и затихли.

Последовали сутки страха. Бежать было просто некуда. Страх сделал меня пустой и примитивной, как выключатель лампы. Уже столько всего произошло, что хотелось прожить оставшуюся жизнь — если она будет дарована — без событий, в ничто, в нигде, лишь бы вновь не летели снаряды над нашей головой.

Но затем настал день радости нашей. Немцы ушли. На развилке дорог у лагеря русские беженцы обнимались с американскими пехотинцами. С горы к ним ковыляли по серпантину кацетчики в полосатых робах. Охрана сбежала, и толпа восточных рабочих влилась в грязное море орущих счастливцев. За ними явился скаутский отряд, набранный Ростом, — в форме, перешитой из горчичных рубашек гитлерюгенда, с андреевским флагом на рукаве и латунными лилиями на груди. Сгоряча в них чуть не выстрелили. На счастье, кто-то из американцев узнал Роста…

Я смотрела сквозь пыльное окно на новые и новые потоки покачивающихся на ветру людей, которые прибывали на поле, и на своего сына. Всё кончилось, и кончилось бескровно. Наконец-то я могла гордиться, что, будучи в чернейшей яме, всё-таки выбралась и родила Лёву. Но гордость тут же отступила перед страхом, поскольку я помнила: любое междуцарствие кончается, и следуют новые мытарства.

В ту страшную ночь, когда ноги понесли меня к волнам Цорге, дверь барака хлопнула, и чьи-то каблуки остановились, вопросительно пристукнув. Им сопутствовал топот сапожек на каучуковом ходу. «Уважаемые, подскажите, пожалуйста, где нам найти Веру Степановну?» — пропел высокий голос.

Её звали Ниной, но она просила говорить «Нэна». «Ох, что это у вас тако-ое краси-ивое?» — тянула она гласные, рассматривая мой живот. «Первородка», — вытирая руки полотенцем, сказала соседка, которая привела гостей ко мне. «Ну так и прекрасно же, что такое счастье да в первый раз!» — воскликнула Нэна. Она схватила меня за руку и спохватилась. Рука была вялой, бледной и безжизненной, точно меня уже унесло течение.

Нэна бросила чемодан и заплечный мешок и стала меня растирать, словно замёрзшую, пришёптывая, чтобы никто не слышал: «Ну, будет, будет… Мы заживём здесь вместе, но я не пойду к вам в комнату, а попрошу напротив, и мы будем друзьями. Вот, знакомьтесь, это Акся». Я перевела взгляд на девочку лет десяти, румяную, с тёмно-русыми волосами, зачёсанными за уши.

Что я запомнила о Нэне… Попала она в оккупацию, работая в харьковском театре: сопрано, опера. Когда пришли немцы, стали разучивать оперетты. Потребовали также давать личные спектакли для офицеров, без одежды, но ей удалось вывернуться с помощью справки об опоясывающем лишае. Что осталась, не жалела, потому что родных раскулачили, а в школьном аттестате стояла отметина «лишена классового чутья».

Пожалела, что не эвакуировалась, только раз, когда её пьяная подруга крикнула: «Пять лет готовились к войне, а потом что?! Нас оставили?! Да когда эти парни статные, с засученными рукавами идут по улице, у меня ноги подкашиваются…» Нэна возмутилась и не сразу поняла почему, ведь парни ей тоже нравились. Догадалась потом: для господ рабовладельцев мы были экзотическими, манящими туземками.

Когда немцы уходили из Харькова, театр Нэны вывезли в Берлин. Поселили в каких-то казармах за городом и через месяц велели показывать свои программы «Европейской службе артистов», или, как они её называли, «Винете». Там служило много таких, как она. Нэну включили в труппу, которая моталась туда-сюда и развлекала «восточных рабочих». Иногда с программами, но чаще одна с аккомпаниатором. Певцы всегда были выгодны: два человека дают длинный концерт, поют знакомые романсы, публика теплеет и плачет — а ты попробуй акробатов или балалаечников привези, засвистят. К тому же Нэна умела держать внимание. Представь: блондинка с толстой косой и чёрными очами, которые в зависимости от номера то молили, то приказывали, то терзали.

Однажды Нэну позвали в Фюрстенвальде. Люди на фабрике измучались, их не выпускали даже покататься на трамвае. Они обсуждали каждый прилетевший слух с таким остервенением, будто он пришёл со штемпелем о подлинности. И кто-то сболтнул, что если Красная армия дойдёт до Варшавы, то немцы всех расстреляют, чтобы не начались диверсии и саботаж. Половина записок, прилетавших Нэне из зала, имела послания с обеих сторон. На лицевой были нацарапаны просьбы спеть «Мой костёр в тумане светит», а на обратной «Спасите, нас хотят убить».

Нэна прочитала несколько штук и догадалась. Она сделала паузу между номерами и обратилась к залу: родные, вы чрезвычайно полезны, значение вашей работы для Германии очень велико, и какую бы дезинформацию ни сеяли в наших лагерях, мы должны помнить, что война