Хан с лицом странника - Вячеслав Софронов

— Скажите, нет ли среди вас таких, кто по робости или по юности лет своих воинскую службу царскую нести не в силах будет? — общее молчание послужило ему ответом. — Хорошо, тогда подходите к царской руке, целуйте на верность свою. Клянитесь, что ни живота, ни близкого вам человека, ни даже отца с матерью не пожалеете, ежели узнаете, будто замышляют они против царя нашего, Ивана Васильевича, лихое дело.

— Клянемся!!! — как один выдохнули все. Едигиру показалось, а может так оно и случилось, что и он повторил вслед за ними слова страшной клятвы. Царь ласково улыбнулся и спросил:

— Чьи сыны будете? Назовитесь.

— Барятинский Федор…

— Репнин Алексей…

— Колычев Петр…

Когда очередь дошла и до Едигира, то Басманов наклонился к царю и что-то зашептал ему на ухо, а тот согласно кивнул головой.

— А поручители есть у него? — спросил Иван Васильевич, не сводя глаз с Едигира, словно ощупывая, оценивая его силу и преданность.

— Аникий Строганов поручиться может…

— Это ладно… Тот врать зазря не станет. Крещен? — его полукруглая бородка взметнулась в сторону Едигира.

— Да. — Коротко ответил тот.

— И где же ты княжил на Сибири?

— Иртыш-река. Кашлык-городок зовется.

— Ясно, ясно. Из наших подданных. Не твои ли люди до нас приезжали с посланием?

— Мои, государь.

— Не дал им разрешения с Москвы съезжать. Тут при себе и оставил. — Не встречался с ними?

— Нет, государь, — Едигиру живо вспомнилось прощание с Сабонаком, будто вчера это было. Думал, пропал, сгинул в пути. Оказывается, жив.

— Прикажи дьяку Петелину Фоме сыскать тех людей. Да пусть мне доложит, — обратился Иван Васильевич к Скуратову.

— Сделаю, государь, — Малюта кинул недобрый взгляд на Едигира, — а крестное имя какое молодец носит?

— Василием назвали, а крестным Тимофей был.

— Добре… То по-нашенски… — Малюта отвел взгляд, и Едигир почувствовал себя как-то легче, увереннее.

— Покажешь себя в деле и пожалую тебе удел в земле моей. В ваши дела нам вмешиваться не с руки, а кто мне верно служит, тот мне и люб. Целуйте руку, — закончил Иван Васильевич.

Едигир подошел последним к царю и удивился малости размера руки Ивана Васильевича.

Басманов придержал Едигира, шепнув ему:

— Беру тебя к себе. Одежду новую дам, при мне и жить станешь. Обожди внизу, покуда не освобожусь.

Когда Едигир в новом кафтане и шапке с пистолем, заткнутым за пояс, пришел проститься с Герасимом и Богданом, те рты от удивления пооткрывали.

— Гляди-ка… А мы думали, обманывает Василий. И точно, на службу взяли… Так теперь уже в Керкедан не вернешься?

— Не знаю. Все может быть. Хочу вернуться. Там видно будет…

— Чего Евдокии и Алене передать?

— Пусть сюда едут. Меня сыщут.

Через несколько дней Едигир вместе с царским обозом выехал из Александровской слободы по направлению к Москве.

О делах государственных

Если государь пожелает завести у себя производство разных предметов, то должен он подумать и решить с сановниками о пользе того дела и значимости его среди прочих. Должно ему найти мастеров и пригодное сырье для производства тех предметов. Если оно слишком дорого, то лучше может быть покупать сами предметы у дружественных соседей через купцов или иным способом. Если же нет способов для доставки или покупки их, то пригласить мастеров, могущих наладить производство их. Мастеров следует содержать так, чтоб не захотели они бежать или перейти к иному государю и потому выполняли бы работу свою с усердием и прилежанием и добротно бы…

Из древнего восточного манускрипта

Казань переживала далеко не лучшие времена… Еще до печального события, когда после много дневной осады войска московского царя, взорвав стены, вломились в город, правили казанским народом ставленники московские. Сколько раз народ, собравшись с силами, стряхивал их с себя и пинками выгонял за ворота. Садился, вроде бы, свой хан, но длиннющие московские руки дотягивались до него. Подкупали. Травили. А то и силой сгоняли с престола. Казанцы только головами качали, а вскоре и вовсе перестали удивляться частой смене правителей своих. Плевать, кто там сидит во дворце и собирает с них оброк за торговлю, за дом, за скот… Плевать на них всех и прошлых и нынешних. Таких мастеров как в Казани еще поискать надо. Ковры. Кувшины. Одежда. Обувь. Оружие. Проживем при любом правителе!

Базар, протянувшийся вдоль реки, шумел и переливался разноцветьем красок, поражая обилием товаров. Карача-бек и Соуз-хан шли по конному ряду и с восхищением разглядывали лошадей, выставленных на продажу. Каких только расцветок не было здесь: от белоснежной с чуть заметным изгибом спины молодой кобылки и до заезженного, замордованного буро-грязного мерина, понуро уставившегося в землю и не перестающего хрумкать подобранным где-то клочком сена.

— За сколько продаешь своего красавца? — обратился Соуз-хан к старику, сидевшему на корточках возле мерина. Они были даже чем-то похожи — старый уработанный конь и его хозяин: потухший взгляд, вялая поза, отрешенность от всего.

— Зачем, уважаемому, такой доходяга? — Ответил вопросом на вопрос старик.

— Вон, сколько добрых коней стоит, любого выбирай.

— Не твое дело, — вскинул голову Соуз-хан, — работников хочу накормить, да только и им, видать, костей этой клячи не разгрызть.

— Дело твое, уважаемый, я не неволю, — покорно ответил старик, — только конек мой мне хорошо послужил и другому хозяину еще долго служить сможет. Случись ему при мне остаться, так он бы и меня в иной мир проводил… Любить надо скотину свою, а ты, уважаемый, не умеешь. Иди себе, куда шел.

— Нет, — не унимался Соуз-хан, — скажи, чего ж ты его продаешь, коль он такой хороший конь?

— Потому и продаю, что мне совсем мало жить осталось. Хочу чтобы он, конек мой, в добрых руках пожил еще. Попадись хороший человек и так бы отдал, задаром.

— Рано себя хоронишь, — вступил в разговор Карача-бек, до этого лишь прислушиваясь к спору.

— Старуху свою уже похоронил, а теперь и моя очередь подходит, — ответил старик и слеза мелькнула меж его редкими ресницами.

— И детей нет, что ли?

— Дети на проклятой войне сгинули, — горестно ответил он. — Будь они прокляты, эти московиты, ни себе, ни нам спокойно жить не дают.

Карача-бек постоял и, вынув из кошелька золотую монету, наклонившись, вложил ее в старческую, сморщенную, как печеное яблоко, ладонь.

— Не печалься, поживи еще и нас добрым словом помяни, — и потянул Соуз-хана за рукав халата, увлекая за собой.