Княгиня Ольга. Две зари - Елизавета Дворецкая

О чем еще поведать тебе, моя дорогая, лишь бы не прерывать беседы с тобой, пока есть у меня время? Вернулся ко двору епископ Лиутпранд в расстроенном здоровье и негодующем расположении духа. Несмотря на всю мудрость и усердие, ни в чем он не преуспел и даже не сумел повидать императора Романа. Мажордом его неизменно отвечал, что император занят и не может его принять. Еще бы ему не быть занятым, как в негодовании рассказал Лиутпранд. С утра до ночи он загружен государственными делами, как раб в каменоломне – своим трудом: сидит на ипподроме, обедает с Синклитом, раздает деньги нищим. В полдень он играет в мяч, не уступая ловкостью и силой ни одному из соперников, потом с торжественной свитой отправляется на охоту и еще до ночи добывает мужественной своей рукой четырех огромных кабанов. Ну а ночью он тоже не ведает покоя от дел державных: слушает игру и пение, наблюдает за представлениями гимнастов и мимов, принимает множество женщин… Ну а другие дела, те, что касаются управления государством, он целиком отдал в руки своих скопцов – Иосифа и Иоанна, и те так заняты, что принять посла от благочестивейшего нашего короля им, разумеется, недосуг… Но лучше уж я закончу это письмо, моя нежная голубка, чем стану утомлять твой слух досадой доброго епископа, огорченного, что не из-за недостатка усердия не сумел выполнить поручение благочестивейшего нашего короля. Обещаю, когда мы встретимся, я ни слова не скажу о сих недостойных тебя предметах, а буду лишь славить Господа, чтобы дал мне вновь увидеть твое личико. Прощай, любезная сестра, процветай в глазах Господа и удостой воспоминаньем своего недостойного брата – Адальберта…

* * *

Ловцы вернулись почти ночью, когда в Киеве уже спали; Эльге пришлось подняться и вновь одеться, чтобы выйти посмотреть добычу. Привезли трех туров, уже разделанные туши и головы отдельно: одного отдали в Олеговы дома варягам, другого забрал себе Святослав, а третьего он поднес матери – для следующих пиров. Собственноручно им добытый тур, самый крупный из трех, был уже частично съеден, но мяса огромной туши оставалось столько, что часть необходимо было солить впрок, чтобы не пропало.

– Как вы, все целы? – спросила Эльга, при свете факела осматривая добычу и огромные рогатые головы лесных быков.

– Все хорошо, – отмахнулся Святослав. – Двух лошадей потеряли, да Сфеня в речке искупался. А этот, Диметрис, парень не промах оказался! Был бы я Романом, тоже бы его за ловкость патрикием назначил!

Судя по голосу, после выезда князь потеплел к старшему послу, и это уже было удачей. Следующий день мужчины отвели на отдых, а женщины – на возню с добычей: что готовить на стол, что припасать впрок. На второй день было назначено продолжение переговоров. Но еще утром, задолго до полудня, Мистине сообщили, что к нему прибыл гость. В этот раз Мистина провел ночь у себя дома, на Свенельдовом дворе. Два года живя без жены, он имел обыкновение завтракать в старой отцовской избе, где хозяйничала молодая жена его брата, и гостя провели сюда.

– Бужь жив, Пестряныч! – Величана от удивления всплеснула руками. – Тебя княгиня прислала? Случилось что?

– Нет, – Торлейв улыбнулся, – я сам по себе.

– Прошу, садись! – Величана указала за стол.

– Я не голоден, матушка покормила. Если позволишь, воевода… – он поклонился Мистине, еще сидевшему за столом.

– Так ты ко мне? – усмехнулся Мистина.

– А ты что подумал? – Торлейв засмеялся. – К тебе, воевода. Позволь слово молвить?

– Здесь или…

– Лучше или.

– Ну, если не хочешь есть, то пойдем ко мне.

Они прошли по мосткам через широкий двор, направляясь в «новую» избу, которая стала называться так двадцать с лишним лет назад, когда Свенельд поставил ее для сына после его женитьбы на Уте. Тогда же появилась еще одна – «изба Держаны», позже звавшаяся просто девичьей избой. В былые годы в ней и на дворе было не протолкнуться от ребятни: Ута родила с годами шестерых детей, и к тому же у нее воспитывались чужие дети, заложники, знатные сироты. Предслава, Деляна, Живляна, Дивуша, трое их братьев – одни появлялись, другие вырастали и уходили, но порой их бывало до десятка. Два года назад все это оживление утихло: Ута уехала, забрав младшую дочь и троих сыновей, Мистина остался в избе один. Год с лишним за хозяйством у него смотрели ключница и две Лютовы хоти, да две старшие дочери, уже замужние, заглядывали по очереди. Прошлым летом появилась Величана, двор обрел настоящую хозяйку, освободившую воеводу от всех забот. Что он сам может снова жениться, никому и в голову не приходило, хотя он был в расцвете сил.

Однако по виду его жилой избы никто не подумал бы, что за домом некому глядеть. Было чисто, пол выметен, печь вычищена, на полках блестит серебряная посуда – воплощение богатства и удачи знатного человека.

– Садись, – Мистина кивнул Торлейву на скамью и сам сел напротив. – Ты хотел меня повидать до того, как мы все увидимся с греками?

– Да.

Торлейв уже не улыбался, и по легким движениям его рук Мистина понял, что молодой его друг волнуется.

– Они вчера были у меня, то есть у матери, в гостях. Акилина им читала на память Гомера и Солона, мать рассказывала про осаду Таматархи… Ипатос так обомлел, что едва не посватался.

– К матери или к Акилине?

Торлейв фыркнул от смеха:

– К матери. Поднесли ей мафорий и паволоку, мне – вот что.

Он вынул из мешочка на поясе круглую золотую пряжку и протянул Мистине.

Тот взял и повернул к окну: золото, узор в виде листвы, самоцветы – темно-красные и бледно-зеленые.

– Богато! – Он вернул пряжку Торлейву.

– И десять номисм в мешочке.

– Ого! Посол так благодарен, что ты его от быка спас?

О случае с быком Мистина уже слышал вчера, когда вернувшиеся ловцы, усталые и довольные, наперебой повествовали о своих подвигах. Ловчие нашли для князя небольшое стадо из трех молодых быков: одного взял сам Святослав, второго его гриди – после того как бык поддел рогами Сфенкела вместе с лошадью и зашвырнул в реку.

Третий бык, самый молодой и резвый, успел пересечь поток и был настигнут у самых зарослей на другом берегу – не кем иным, как патрикием Диметрисом. Настигая быка, он с разгону ударил его копьем с широким наконечником под левую лопатку, как не раз во время царских охот бил кабанов. Но бык оказался крупнее, чем привычная греку дичь – до сердца наконечник не достал, раненый бык прянул в сторону и вырвал копье из рук ловца. От рывка Диметрис сам едва не вылетел из седла; обезоруженный, вцепился в поводья, стараясь совладать с испуганной лошадью, а бык уже развернулся к нему. Но не успел грек и подумать, что делать, как у него на глазах в открытое горло тура ударил наконечник копья – Торлейв подскакал справа и, подняв коня на дыбы, ударил с разворота прямо под челюсть. Острое железо пронзило голову быка снизу и прошло череп насквозь. Бык рухнул, не сделав больше ни шагу; земля дрогнула под ногами.