Озеро Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

спуститься вниз. Насколько смогу. Ты остаешься здесь. Я быстро вернусь.

— У нас будет парад, — сказала ему Синель. И добавила спустя пару минут: — Большой, как на Аламеде. С оркестрами. — Потом она заснула и очутилась в большой сверкающей комнате, полной мужчин, одетых в черное и белое, и женщин в роскошных нарядах. Адмирал в великолепном мундире, с тремя солнцами на погонах, шел рядом с ней, держа ее за руку, и это ничего не означало, ни в малейшей степени. Она, улыбаясь, гордо шла рядом с ним, ее широкий воротник состоял полностью из бриллиантов, бриллианты свисали с ее ушей и сверкали на ее запястьях, как огоньки в ночном небе; все глядели только на нее.

А потом Гагарка тряхнул ее за плечо:

— Я ухожу. Ты идешь или нет?

— Нет.

— В Лимне есть места, где можно хорошо поесть. Я куплю ужин и сниму комнату, и завтра мы вернемся в город. Хочешь идти со мной?

Сейчас она уже достаточно проснулась, чтобы сказать:

— Ты что, глухой как пень? Нет. Уходи.

— Лады. Если какой-нибудь хрен найдет тебя здесь, не вини меня. Я сделал для тебя все, что мог.

Она опять закрыла глаза.

— Если какой-нибудь хрен захочет поиметь меня, это будет клево, при условии, что он не ты и не захочет, чтобы я извивалась вокруг него. И если он захочет проветрить мою трубу, это тоже будет клево. — Она вздохнула. — Пока он не захочет, чтобы я ему помогала.

Она отчетливо услышала скрип ботинок уходящего Гагарки, и спустя время, показавшееся ей одним мгновением, вскочила на ноги. Стояла ясная ночь; сверхъестественный небосвет отражался в волнующемся озере, освещая каждый грубый и голый выступ утеса. На горизонте виднелись далекие города, окружавшие Вайрон; в ночи они казались крошечными пятнышками фосфоресцирующего света, даже наполовину не такими желанными, как ледяные искры, покинувшие ее запястья.

— Тесак? — позвала она, повысив голос. — Тесак?

Он, почти немедленно, вынырнул из теней утесов и встал на том самом выступе, с которого Шелк заметил шпиона, исчезнувшего из святилища, и с которого она сама, в воображении, собиралась сбросить его.

— Сиськи? Как ты, в порядке?

Что-то невидимое сдавило ее горло:

— Нет. Но буду. Тесак?

— Что? — Поток небосвета, который заставлял отчетливо выделяться каждый куст и каждый камень, загадочным образом мешал ей понять его настроение (она хорошо умела читать настроение человека, хотя и не знала об этом), хотя и открыл взору; он говорил ровным голосом, совершенно лишенным эмоций, хотя, возможно, только потому, что звук долетал издали.

— Я бы хотела все начать заново. Быть может, ты тоже не прочь начать все заново.

Он молчал в течение семи ударов сердца.

— Ты хочешь, чтобы я вернулся назад? — наконец сказал он.

— Нет, — ответила она, и он, казалось, стал меньше ростом. — Я хочу… Я хочу, чтобы ты как-нибудь ночью пришел к Орхидее. Хорошо?

— Хорошо. — И это было не эхо.

— Могет быть, на следующей неделе. И я не знаю тебя. И ты не знаешь меня. Начнем заново.

— Хорошо, — опять крикнул он и добавил: — Когда-нибудь я захочу с тобой встретиться.

Она собиралась сказать: «мы встретимся», но слова застряли в горле; вместо этого она махнула рукой, и потом, сообразив, что он не может видеть ее, вышла из-под купола, чтобы и ее обмыл ясный мягкий небосвет, и опять махнула рукой, и смотрела, как он исчезает за поворотом Пути Пилигрима.

«Вот и все», — подумала она.

Она устала, ноги болели, и, почему-то, ей не хотелось возвращаться под купол; вместо этого она села на гладкий плоский камень перед входом в святилище и сбросила туфли; волдыри перестали болеть.

«Просто смешно, когда ты знаешь, — подумала она. — Это был он, все так и шло, и я нечего не подозревала, пока он не сказал: Когда-нибудь я захочу с тобой встретиться».

Он хотел, чтобы она ушла от Орхидеи, и, совершенно неожиданно, Синель сообразила, что она бы с удовольствием ушла от этой гребаной Орхидеи и стала бы жить где-нибудь в другом месте, даже под мостом, но с ним.

Смешно.

В гладкий камень святилища была вделана плоская медная пластинка; она рассеянно провела пальцами по буквам, называя вслух те, которые знала. Пластинка, похоже, немного сдвинулась, как будто жестко закреплен был только ее верхний край. Она поддела ее ногтями, подняла — и увидела крутящиеся цвета: красные, розовые, желтые, коричневато-золотые, зеленые, зеленовато-черные и многие другие, названий которых она не знала.

* * *

— Немедленно, Ваше Высокопреосвященство, — сказал Наковальня, поклонившись еще раз. — Я полностью понимаю, Ваше Высокопреосвященство, и буду на сцене через час. Вы можете абсолютно доверять мне, Ваше Высокопреосвященство. Как всегда.

Еще раз поклонившись, он закрыл дверь, медленно и почти бесшумно, и удостоверился, что защелка встала на место, прежде чем сплюнуть. Круг соберется после ужина у Буревестника, и Древогубец обещала показать всем чудеса, которые ей удалось сделать со старым носильщиком; он — как она по секрету сказала патере Чесуча[14] — по команде поклоняется ей, как Ехидне, Сцилле, Молпе, Фелксиопе, Фэа или Сфингс, и все после изменений в трансляторе. Наковальня хотел (и сейчас больше, чем когда-либо) это увидеть. Он очень хотел увидеть носильщика с удаленными лицевой и черепной панелями. Он страстно хотел (как он зло сказал себе) увидеть собственными глазами технику Древогубец и сравнить ее со своей.

Неужели каждый может загрузить в хэма новую программу — и вообще все это намного легче, чем он считал? Было бы замечательно постичь искусство программистов Короткого Солнца и использовать его к своей выгоде; так опытный боец бросает чересчур тяжелого соперника, которого не в силах поднять, используя его же силу.

Сжав зубы и ударив маленьким кулаком по ладони, Наковальня постарался убедить себя, что сегодня вечером будет рейд, или какой-нибудь расположенный к нему бог сведет с ума старого Прилипалу, и тогда обойдутся без него; но это была чушь, и он это знал. У него есть право на эту ночь. Следующий раз Круг встретится только через месяц. Никто из черных механиков не работает усерднее, чем он — и никто более охотно не делится результатами; он заслужил эту ночь, по меньшей мере дюжину раз. На витке нет ни правды, ни справедливости. Боги равнодушны — или, скорее, враждебны. К нему, вне всяких сомнений, враждебны.

Зло упав на стул, он окунул ближайшее перо в чернильницу.

Мой дорогой друг Буревестник!

С глубоким сожалением должен сказать тебе, что старый осел придумал для меня еще одно совершенно смешное и