Невозвратные дали. Дневники путешествий - Анастасия Цветаева

После зоопарка мы были гостями Тооз Аакен и ее мужа Антона. Тооз тоже переводчица[332], переводившая для голландского сборника, но с немецкого, тексты Марины.

Тооз — за тридцать. Одухотворенность. В облике соединение романтичности и жизнерадостности. Поистине с русским хлебосольством она и Антон (имя голландское, и в русский, видимо, пришло отсюда) принимали нас в своем доме.

Дом — необыкновенный. 200 лет тому назад — пакгауз, куда пришвартовывались торговые суда, везшие из колоний товары. Потом пакгаузом перестали пользоваться. Городские власти хотели его снести и на том месте построить новое здание. Жители города этого сделать не дали — потребовали переконструировать под квартиры.

У Тооз, Антона и их семилетней дочери — четыре комнаты. В одной из них кабинет Тооз — она работает дома с помощью такого же прибора — компьютера, какой мы увидели в Эймкхаузене у Хони. В этой современно спланированной квартире — деревянные балки, идущие через весь потолок от стены до стены, растрескавшиеся от времени, горчичного цвета, старинные подоконники — все это тот материал, из которого было построено здание пакгауза. Этим в современной квартире воссоздан дух старой Голландии.

Удивительно приятным был вечер в кругу этой милой голландской семьи. После Антон, инженер по специальности, отвез нас на своей «русской» машине — обошлась ему дешевле, чем любая другая новая машина, и он ею доволен — отвез нас в квартиру Татьян, откуда нам предстояло на следующий день отправиться в Утрехт.

10 июля

После моего выступления на Книжной ярмарке среди тех, кто ко мне подходил, была русская женщина, тут в Голландии живущая уже 10 лет. Она предложила приехать к ней в Утрехт — дом с садом — побыть сколько сможем. Зовут ее Галина Левитина[333] — и вот уже второй день я отдыхаю с ней от скачки по языкам. Сплю в маленькой уютной комнатке, очень удобной. Мне уже в Утрехте снились под утро сны.

Сегодня сюда приехала Герда Мейеринк (Президент 5-й Международной книжной ярмарки, пригласившая нас в Голландию[334]), которая приглашает нас поехать на молочную ферму ее сестры, где находится дом их родителей, увидеть голландских коров, лошадей — для контраста? не утверждаю. Из сотен тысяч таких ферм маленьких и больших молочных речек складывается голландское изобилие. Слышала, что у нас в колхозах нередко бывало такое — коровы жалобно и настойчиво мычали — их забывали кормить, забывали доить… Не побывать на здешней ферме с другим «укладом» было бы упущением для «Моей Голландии», и я еду, хотя и простужена и боюсь углубить простуду, но Бог милостив, а Юра Гурфинкель — рядом.

По пути — Дорн. Узкие улочки с цветными домиками и белыми ставнями, сказочный городок. Справа, по ходу нашей машины, старинные замки — воспоминания о гугенотах. Герда, ведя машину, с ностальгической нотой рассказывает, как девочкой ездила по этой дороге летом и, даже, зимой в школу (она из этих мест).

Хозяйство по голландским понятиям очень большое. Только коров — 200, а еще телята, лошади, пони — скорее для удовольствия. Все на ферме так механизировано, что управляется одна семья: сестра Герды, ее муж и три сына. Только летом на два месяца, когда горячая пора, нанимают помощь.

… стадо пасется на лугу, а здесь, в просторном коровнике, с воротами, позволяющими въезжать трактору, десятка два стельных коров. Я обратила внимание на то, что к шее и передней ноге каждой прикреплено что-то наподобие небольшой толстой пластины — специальное устройство, которое постоянно передает сведения об их здоровье. Если оно недостаточно — к корове приглашают ветеринара. Все здесь целесообразно, каждый шаг — обдуман.

Как доят — не видела. Устала. Не пошла (Юра рассказал мне, что такой же компьютер, как у Тооз и Хони, следит за этим и запоминает, сколько каждая корова дает молока). Но видела высотой с пятиэтажный дом сарай, где хранится прессованное сено и другие корма — будет что им есть зимой и весной, покуда пробьется первая трава. Тут не нужно стаскивать солому с крыш и запаривать хвою[335]… Видела также огромную сияющую полированным металлом цистерну, куда молоко стекается и где хранится, защищенное от скисания холодом.

Сожалею, что по пути с фермы встреченный сын фермерши предложил осмотр сыроварни, но, зная мою усталость в тот день, Юра отклонил, а я, поздней, пожалела. Это было бы добавлением к виденному процессу копчения рыбы, то есть упущенная для «Моей Голландии» — тема.

Но не меньше всех этих чудес меня поразил дом фермерской семьи. Пряничный, оранжевые ставни — в нем жили деды и родители нынешних фермеров. Сказочных размеров дубовый шкаф с огромными выдвижными ящиками, традиционный уют гостиной с картинами на стенах, изображающих лошадей и собак; камин, украшенный старинными изразцами с дверцами из толстого стекла. И даже сохранившийся с незапамятных времен деревянный ящичек с дырками наверху — внутрь в него ставили глиняный сосуд с горячими углями и теплом, идущим через них, грели ноги.

Сейчас вечер четверга; наша хозяйка Галя уезжает с утра на работу — преподает русский и английский и теорию перевода. Мила умна, гостеприимна; мне у нее уютно и хорошо — будем тут до субботы. У меня с Галиной душевный контакт. Этот дом был благоустроен для ее матери, но мать заболела сердцем и после трех лет то в больнице, то дома — скончалась. Только работа заглушает, днем, боль утраты.

Утро, Утрехт. За завтраком попробовали принесенные фрукты в легкой сквозной корзиночке (так продают) — гибрид персика и сливы (по-моему, грубее обоих, я не очень за гибриды). Поздно уснула — недоспала, легла бы охотно, но надо писать — «ухватить за хвост — жизнь», ибо она — пройдет — драгоценная. В Голландии осталось всего два дня — через двое суток, в воскресенье, мы уже будем в Москве. Лететь три с половиной часа мне не удовольствие, но я буду в самолете под Богом, на руках драгоценного Юры Гурфинкеля. Как оторвусь от него? Срослись за две недели…

Вчерашний день был — выпал — днем отдыха — никуда не ездили. За ночь — может быть, гомеопатия помогла — прошла боль в руке, и пишу. Юра пошел пройтись по Утрехту. Моя любознательность относительна — ибо я устаю быстро и забываю, — мне ведь без малого 100 лет. (100-летнюю я себя сама буду бояться. А сколько Бог разрешит — повелит — жить еще — Его тайна.) Сейчас мой долг записать всё, что уже упустила, в порядке беспорядочной памяти.