Мужайтесь и вооружайтесь! - Сергей Заплавный

Писал эти строки Пожарский не рукой дьяка, как обычно, а своей собственной, стараясь не торопиться, несмотря на спешность. А в душе его звучали слова Гермогена: «Мужайтесь и вооружайтесь!».

Ярославское сидение кончилось.

Тридцатого июля, на день святого угодника Иоанна Воина, защитника от всех напастей и обидчиков, к Волге с восточной стороны стала подходить сибирская дружина. Здесь ее уже дожидались две плоскодонные купеческие расшивы на двадцать с лишним тысяч пудов груза каждая и крытая палубой кошма из четырех плотов с общей отгородкой — для перевоза коней и прочей домашней живности. Распоряжался ими приказной дьяк Кирила Федоров.

Еще издали завидев над Костромским трактом растянувшееся чуть не на версту облако пыли, он двинулся навстречу ратному обозу. Его жгло радостное нетерпение. Это для других Василей Тырков — всего лишь походный воевода, спешащий на соединение с нижегородским ополчением, а для Кирилы — томский опекун, зигзаги его судьбы в переломные годы юности заметно спрямивший, а теперь еще и посланец отца. Пришел-то Кирила в Сибирь опальным московским недорослем, а покинул ее ни мало ни много воеводским дьяком. Кабы не Тырков, разве б такое сталось? Это он Кирилу уму-разуму терпеливо учил, от сумасбродств и зазнайства по-отечески оберегая. Для этого отец Кирилы, Нечай Федоров, тогда ему свое родительское слово передал. Тем словом Тырков за Кирилу дочь эуштинского князя Тояна Эрмашетова Айбат, покрещенную Анной, сосватал, а затем крестным отцом их дочери Русии стал. Такое не забывается. А ныне Тырков рука об руку с отцом тобольскую службу правит, стало быть, вместе с ним и сибирскую дружину собирал. Уж он-то об отце поболе любого урочного посланника знает.

Предполуденное солнце слепило глаза, мешало рассмотреть возглавлявшего обоз всадника. Да Кирила особо и не разглядывал. Кому, как не Тыркову, впереди сибирской дружины быть?

— С прибытием тебя, Василей Фомич! — отвесил он поклон всаднику. — Здравия и благополучия на многие лета!

— Какой я тебе Василей Фомич? — послышалось в ответ. — Аль глаза отсидел? Гляди, с кем добрыдничаешь. Годунов я — Федор Алексеевич. Ратный воевода. А ты сам кто таков будешь?

— А я встречник от Совета всей земли, дьяк сибирского стола Кирила Федоров! — уперся в него дерзким взглядом Кирила. — Или ты самого Дмитрия Михайловича на моем месте ожидал увидеть? Так он к Москве выступил. Велел передать: челом да здорово. А ты лаешься.

— Постой, постой, — поубавил спеси Годунов. — Твое обличье мне вроде знакомо. Ведь мы никак прежде встречались?

— И не раз, — усмехнулся Кирила. — В подмосковных таборах.

— Ах вон где… Ну тогда конечно. Извиняй на шершавом слове, дьяк.

— И ты извиняй, воевода. Каков привет, таков и ответ… Ты, чай, у Тыркова в товарищах ходишь?

— Это как сказать, — самолюбиво приосанился Годунов. — Сам видишь: я — воевода переднего строя, а он — заднего.

— Эка беда. Строй поворотлив. Переднему не хитро и задним стать, — не удержался от едкого замечания Кирила и тут же поспешил эту едкость сгладить: — Ну вот мы встречно и перемолвились. Пойду теперь Василею Фомичу поклонюсь. А ты покуда людей на дощаники грузи. Хлеб-соль вас на том берегу ждет — в Ярославле.

Стеха Устюжанин и его казаки, ставшие свидетелями этой перепалки, молча позлорадствовали: «Что, воевода, не на того нарвался?» — однако вид сделали, будто их здесь и не было.

Следом Кириле встретился томский казак Тренька Вершинин. Вообще-то, имя у него веское — Еремей. Тренькой его за излишнюю разговорчивость прозвали — дескать, тренькает много. В остальном послужилец он хоть куда — хваткий, рассудительный, двужильный. Кто знает, как его теперь кличут — по имени или по прозвищу? Для Кирилы привычней прозвище.

— И ты здесь, Тренька?! — обрадовался он. — Молодцом глядишься! Время тебя ну совсем не берет!

— Тебя тоже, державец. Разве что заматерел из себя, погуще стал… А я-то думаю: он не он? Куда торопишься?

— На Василея Фомича поскорей глянуть. Где он, не скажешь?

— Концы подтягивает. Где же еще? То тут, то там. Чем ловить его, лучше на месте дождись. Не ошибешься.

— Наших много?

Вершинин сразу сообразил, о каких это наших спросил Кирила. Ну, конечно, о казаках томской службы.

— Ежели твое время взять, так нас тут двое всего: я да Иевлейка Карбышев. Ну а ежели всех, кому годовалить в Томске пришлось, сразу и не скажешь. В каждом десятке такие есть, а в моем так и вовсе.

— Значит, ты в десятники выбился? Похвально! — хлопнул Вершинина по плечу Кирила. — Ладно, Тренька, догоняй своих, а я все же Тыркова поищу, — однако напоследок придержал его за рукав: — Или тебя лучше Еремеем называть?

— Как привычней, так и называй, — усмехнулся Вершинин. — Ежели, конечно, еще встретимся.

— На счет этого можешь не сомневаться. Встретимся, Тренька, непременно встретимся. Мне вас с Иевлейкой о многом расспросить надо. По старой памяти, как по божьей грамоте. Дальше-то мы вместе пойдем: ты — в десятниках, я — в дьяках. Еще наговоримся.

— Это совсем другое дело, — согласился Вершинин, но взгляд его уже был нацелен мимо. — А вот и Тырков! Я же-ть говорил: сам найдется.

Кирила проследил за его взглядом. С другой стороны тракта в череде конных ополченцев увиделось ему знакомое лицо.

Рассекая строй, Кирила бросился наперерез.

Конь Тыркова вскинул голову, осаживаясь перед неожиданно возникшим препятствием. Чтобы не упасть, Кирила обхватил его шею руками, почувствовал, как под гладью жестких темно-бурых волос перекатываются напряженные мускулы, но не отстранился, а напротив еще плотнее припал к коню щекой. От волнения у него нежданные слезы пробрызнули. Они мешали рассмотреть Тыркова.

Зато Тырков сразу признал Кирилу. С необычной для своего грузного тела легкостью он вымахнул из седла. Весело укорил:

— Что ж это ты моего жеребца, как медведь, лапаешь? Лучше меня обними, шатун ты эдакий. Небось не рассыплюсь, — и тут же расцеловал Кирилу, приговаривая: — Наперво за отца. Жив и здоров он, чего и тебе желает… Теперь за себя… Ну а третижды за то, чтоб и дальше нас Бог крепил.

Увидев такое, один из повозчиков придержал коня. Кому не охота узнать, с кем так родственно Тырков встретился?

— Кабыть, это его сынок, — предположил ополченец из числа зюздинских мужиков, примкнувших к обозу на камско-вятском переходе. — Ишь, как ластятся.

Но Федька Глотов, случившийся рядом, его снисходительно поправил:

— Ошибаешься, дядя. У Тыркова один сын, да и тот ноне в Мангазее служит. Этот, поди-ка, человек Пожарского.

Задние дружинники стали спрашивать передних: пошто стоим? Те им: да сын какой-то объявился: то ли Тырковский, то ли от Пожарского… И начались толки — один другого замысловатей.