Маньяк Гуревич - Дина Рубина

Прежде чем выбросить в урну программу очередного сна Веры Павловны, он вспомнил старые пижамные штаны на старухе, штаны её покойного Карла, лагерного вертухая и Праведника мира. Подумал: хорошо, что умудрился сделать ей укол между двумя страстными воплями.

– Боже, куда я попал… – бормотал Гуревич, запихивая докторский чемоданчик на заднее сиденье своей таратайки. – Охранник Карл, социальная справедливость, проклятые бабуины и дискриминация женщин… Кошмарная бабка! Бедняга… бедняга…

Русские врачи, как цыгане, болтались по городам и весям Израиля. Стада этих бизонов наводили ужас на малолюдную, семейно-уютную израильскую медицину, в которой не было предусмотрено лишних ставок, и никто не собирался в ближайшие годы в срочном порядке менять штатное расписание в поликлиниках и больницах.

Местные политики, известные своими цыганскими предсказаниями, как-то не ожидали, что далёкий и грозный Союз внезапно треснет по швам и даст такую течь, сквозь которую золотым водопадом хлынет сюда неудержимое израильское счастье. Особенным счастьем это пока не считали; наоборот, считали большим геморроем.

Врачей на работу принимали с условием, что, набираясь опыта и зарабатывая себе местную репутацию, они пока будут вкалывать за здорово живёшь. Или же – по нищенской стипендии Грусса – они получали сущие копейки за полный рабочий месяц, плюс четыре дежурства в адском пекле приёмного покоя.

Время было такое, такой период в истории Великой Алии, когда общество и государство, по заведённому здесь обычаю, использовало людей по-чёрному. Сначала поработай, потом мы о тебе вспомним. И советские врачи были счастливы, что они при деле. При своём, понимаешь ли, деле; а удивляться и, тем более, возмущаться как-то некрасиво, надо же осознавать: странишка с гулькин нос, два на три кэмэ, а ввалилась сюда огромная толпень матёрых врачуг в сапогах и с топорами…

Короче: это эмиграция, сынок.

* * *

Когда Гуревич наконец успешно сдал государственный аттестационный экзамен на право работать по профессии, он ринулся искать работу по всем больницам страны. Влился в толпу бродячих менестрелей-конокрадов, рассылающих свои резюме по всем возможным направлениям. Попутно он продолжал работать на русской скорой, а заодно на полставки в доме престарелых.

Спустя месяца три этой массированной посевной кампании на резюме Гуревича откликнулась одна психиатрическая больница где-то в Иерусалимских горах. У них образовалась, возникла, материализовалась… словом, была спущена Гуревичу с облака ставка психиатра. Завотделением была там женщина, тоже «русская», но из давних, приехавших сюда ещё в семидесятые годы.

…Что-что, а виды здесь потрясающие, думал Гуревич, поднимаясь по сосново-кипарисовому серпантину Иерусалимского коридора. Дорога вилась, взбираясь меж лесистых склонов, и дряхлый мотор его бессмертной «субару» вытягивал эти виражи с какой-то поскуливающей натугой. Пока неясно было, приживётся ли он на этой первой достойной работе, и, если придётся там ко двору, то: менять ли машину? перевозить ли семью в Иерусалим? Таскаться ли каждый день сюда из Беэр-Шевы?

Эти сосновые перелески нежили и усмиряли его питерскую душу. Дорога раскатывалась вниз, взлетала вверх к синеве небес, вновь скатывалась по крутому склону. Одна горка сменяла другую.

Потом на повороте вынырнул деревенский дощатый указатель, и метров через двести Гуревич уже въезжал на парковку – по сути, просто большую поляну – перед двухэтажным зданием, облицованным, как и всё в этом известняковом регионе, желтоватым иерусалимским камнем.

Больничные корпуса были разбросаны по довольно обширной территории. Две симметричные клумбы перед входом в административный корпус, обложенные всё тем же камнем, веселили глаз яркой и молодой (недавно прошли дожди) красной геранью. Всю территорию больницы, напоминавшую пионерский лагерь в Вырице, окружали сосны. А воздух! А высоченное шёлковое небо! А голубоватые холмы на горизонте, катящиеся волнами аж до Средиземного моря… Свет над темно-зелёными горами был раскалён и пропитан звенящей синевой небес.

Выбравшись из бренных останков своего росинанта, Гуревич запер двери и пошёл на розыски будущего начальства.

…Начальство его обескуражило.

Заведующая отделением оказалась засушенной девицей лет пятидесяти из какого-то романа Джейн Остин: длинная бархатная юбка, блуза с допотопными рюшами по вороту и манжетам; широкополая шляпа с целым каскадом крашеных пёрышек на соломенной тулье. Она вообще могла оказаться не врачом, а пациенткой данного заведения.

– Вы из Ленинграда, – проговорила, надменно подняв бровь в ответ на его протянутую руку, своей руки в ответ не подавая. – А я по соседству. Почти. Литва. Город Друскеники. Знаете такой?

– О да, – ответил Гуревич, опуская руку. Опять сплоховал, подумал с досадой. По шляпе должен был опознать её религиозную принадлежность и руки не распускать. Он всё время забывал, что религиозная женщина пожимать мужчине разные части тела, даже руку, как бы невинно это ни выглядело, не может категорически. Во избежание возбуждения! Гуревич только не помнил: мужского или женского. Неважно! Пора бы выучить их гребаный этикет, подумал он, болван ты, Гуревич!

Вообще, о дикой сексуальной активности евреев он узнал, можно сказать, только на Святой земле. Всеблагой Господь, да святится имя Его, настолько опасался неконтролируемых проявлений животного начала в избранном им народе, что на всякий случай выкатил целый свод правил, условий, запретов, и строжайших запретов. Похоже, Он считал, что этому неуправляемому стаду требуется суровая сбруя. Там не то что чью-то задницу помацать – там просто ничего не смей никого не касайся сука мы тебя знаем!

Гуревич, конечно же, был в курсе этих религиозных строгостей, но в данном случае их не учёл. Попутало русское происхождение Геулы (да-да, её звали Геула, что на иврите означает «освобождение». На родине она, скорее всего, была просто Галиной).

– Друскеники – дивное место, – заметил он, твёрдо намереваясь получить здесь работу.

Друскеники прошелестели в его памяти сизой тучей над ледяным Неманом. Как не помнить их с мамой закаливающие процедуры, тягучие органные концерты в местном костёле, молочные кафе и ползающую по спине осу?! Как не помнить уложенные штабелями в мамином чемодане сиреневые, лиловые, синие и розовые трикотажные панталоны?! «Та божечки! Шо той жызни, – сказала в его голове Тося из Ростова, повелительница рейтуз в тамошнем универмаге, – берите ещё голубые, они же ж такие нежные!» Тося из Ростова, голубка дряхлая (наверняка уже!) моя. Как там она говорила: «Да, мы хамоватые, но мы с юмором»…

Повезло: едва переступив порог клиники, Гуревич нос к носу столкнулся в коридоре с Сергеем Темякиным, бывшим сокурсником. Тот приехал в Израиль в начале девяностого, экзамен сдавать и не собирался, решил, сказал он, снизить претензии и отдать себя голубым волнам знойного горизонта. Так что просто устроился здесь медбратом и в ус не дует. У Серёжи были добрые карие глаза, очень крупные зубы и бурливый басовитый смех, которым он взрывался по малейшему поводу. Гуревич, столкнувшись с ним в коридоре, собственно, и вспомнил Сергея по этим зубам и по этому переливистому ржанию. Тот мог бы исполнять лошадь за кулисами театра. Кажется, и исполнял в каком-то студенческом КВН.