Евангелие от Джимми - Дидье ван Ковелер

В открытые двери я вижу ряды стариков, но молодые здесь тоже есть, вид у них чудной, отсутствующий, некоторые привязаны ремнями к койкам. Обойдя тележку с обедом, распространяющую запахи подкисшего супа и горячего мыла, моя провожатая стучится в дверь и сразу входит.

— К вам гость, ваше высокопреосвященство! — произносит она нараспев.

Худой как скелет, старик смотрит в окно на стену напротив. В большом кресле на колесах он выглядит крошечным, ноги в мягких тапочках не достают до пола. Он оборачивается и улыбается мне всеми своими морщинами. Во рту у него всего три зуба. Глаза светятся то ли умом, то ли маразмом, седой хохолок топорщится на почти лысой голове, лицо зеленоватого оттенка, под цвет стен палаты. Усохший стручок в непомерно большой синей пижаме.

— «И увидел я отверстое небо, — говорит он, искоса глядя на меня, — и вот конь белый…»[24]

— Да, да, — отвечает ему сестра и шепчет мне на ухо: — Он тихий, только не перечьте ему. Пять минут, не больше.

Я кивком соглашаюсь и, как только за ней закрывается дверь, продолжаю по памяти:

— «Он был облачен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему Слово Божие».

Кардинал перестает улыбаться, кивает серьезно:

— Апокалипсис, глава 19, строфа 13. Они все знают, о чем говорил святой Иоанн, — о Плащанице. Либо вы контрафакт в человеческом облике, либо знак свыше. В обоих случаях понятно, почему они назначили комиссию, чтобы отказать в рассмотрении вашего случая. С тех пор как наука вновь предоставила слово Плащанице, Ватикан всячески пытается заставить ее замолчать, используя для этого любые средства. Я объясню вам почему. Присядьте, Джимми.

Я сажусь на обитый кожей стул, не сводя глаз со старика. Его руки, лежащие на коленях ладонями кверху, к небу, совершенно неподвижны; только голова все время в движении, живая в плену у тела мумии.

— Разумеется, наша разведывательная служба знала о вашем существовании задолго до того, как нам сообщил об этом ваш президент. Я заведовал тайными архивами, когда в 1997 году стало известно о клонировании. Можете себе представить, каким громом средь ясного неба это было.

Голос у него старческий, в горле свистит и булькает, но мне это отчего-то не кажется неприятным, наоборот. Он говорит быстро, четко, как будто за долгие месяцы молчания подготовился к этой встрече: ведь нам отмерено так мало времени. Мое будущее в руках столетнего старца, узника хосписа, — эта мысль греет душу, сам не понимаю почему. Он, похоже, знает обо мне все, даже то, чего не знаю я сам. Как бы то ни было, в нем я нашел единственного истинного союзника — эта уверенность возникла у меня сразу, и неважно, что основывается она лишь на спонтанном ощущении душевного родства, сходства, которое мы с ним почувствовали одновременно, и никому другому этого не понять. Этот беззащитный старикашка, кладезь премудрости и отжившего свой век могущества, так же, как и я, одинок, я это знаю, так же обласкан, так же отринут, так же опасен.

— На симпозиуме в Риме в июне 93-го года ученые всего мира подтвердили подлинность Плащаницы Христа по восемнадцати позициям, в том числе был признан достоверным тот факт, что она была соткана в Иерусалиме в I веке. Не спрячешься больше за углеродом-14! А ведь мы приняли меры при датировке ткани: дали трем лабораториям частицы кромки, пришитой позже, в Средние века. Ее квадратный сантиметр весил сорок два милиграмма, тогда как средний вес Плащаницы — двадцать три.

Я смотрю на него, не веря своим ушам.

— Но почему? Зачем вы это сделали?

— Сейчас объясню. Поначалу мы не очень беспокоились: ваше рождение было государственной тайной, а средняя продолжительность жизни клонов человека так мала, что проблема казалась легкоразрешимой. Достаточно было исчезнуть Плащанице, чтобы связь между вашей кровью и кровью Христа навсегда стала недоказуемой. Отсюда пожар 11 апреля 1997 года.

Мои пальцы сами собой вцепляются в стул.

— Вы хотите сказать, что…

— Температурка! — прерывает его зычный голос.

Входит молодая медсестра и сует ему в ухо термометр. Побагровев от гнева, он призывает меня в свидетели:

— Всего один час в день я могу соображать — когда очухиваюсь от снотворных и еще не тупею от антибиотиков, так нет же, они нарочно сбивают меня с мысли!

— Температура подскочит, — обреченно констатирует медсестра.

— Плевать! — рявкает он и, выхватив термометр, швыряет его в стену.

— Полноте, монсиньор! Будьте благоразумны или сейчас же ляжете в постель!

Старик мгновенно успокаивается, смотрит на девушку, скривившись в жалкой гримасе.

— Судно, — смущенно просит он слабым голосом.

Сестра, надув щеки, скрывается в ванной. Я встаю, чтобы выйти, но старик растягивает рот в насмешливую ухмылку и щурит глаз, подмигивая.

— Куда его опять задевали? — ворчит девушка, выходя из палаты.

Как только за ней закрывается дверь, кардинал продолжает:

— И что же в результате? Вы выжили, Плащаница уцелела, но надолго ли?

— Неужели вы вправду думаете, что Ватикан поджег Плащаницу?

— Разве я это говорил?

— Мне так показалось.

Он хмурит брови, ищет потерянную нить и говорит, откинув голову:

— Когда я начинал свою карьеру в Риме, Иоанн Павел I пытался в корне перестроить курию, изгнать мафиози, которые держали в руках наш банк, а всех прелатов хотел заставить принять обет бедности, чтобы вернуть их на стезю Христа. Но это не значит, что Ватикан его убил. На то была воля Божья, а исполнила ее мафия.

— К столу! — весело выкрикивает вошедший с подносом санитар.

— Целью пожара было, разумеется, не уничтожить ее, — продолжает кардинал, словно появление жизнерадостного бородача не зафиксировалось в его сознании. — Нет, было вполне достаточно взбаламутить весь мир грозящей святыне опасностью, чтобы убрать ее с глаз долой, ради ее блага, разумеется, надежно спрятать от научных исследований…

— Это я, Джанфранко, ваше высокопреосвященство. Вы не узнаете меня?

— …и позволить СМИ сколько угодно муссировать версию средневековой подделки. Ради этого мы сочли, что будет очень кстати…

— Поднимите-ка подбородок.

Санитар повязывает ему салфетку, уже не раз использованную, в пятнах от яичного желтка и овощного супа.

— Это «мы» прошу вас понимать как каноническое множественное число, а не признание в содействии или какой-либо личной причастности…

— Что, ваше высокопреосвященство, рады? Гость у вас? Добрый день, синьор.

Санитар катит кресло к столу, где уже стоит принесенный им поднос. Фабиани выворачивает голову, ловя мой взгляд.

— Мы сочли, что будет очень кстати, если в королевской капелле случится возгорание во время праздника, устроенного в соседнем зале в честь Кофи Аннана, тогдашнего генерального секретаря ООН. Присутствие международной прессы и сил безопасности гарантировало одновременно широкую огласку пожара и его быструю ликвидацию.