Тайна Шампольона - Жан-Мишель Риу

В тот же миг мне вспомнился Зодиак из Дендеры. Я понимал оцепенение аббата. Атаковать хронологию мира — значит хотеть пересмотра библейских истин. Однако вера аббата не была бессердечна. Он не воспользовался веским поводом, чтобы прогнать ученика.

— Я забыл о правилах нашего учреждения, дабы исследовать душу этого мальчика. Я чувствовал, что он честен, невинен, страстен. Но способен ли он выполнить то, за что хотел взяться? Как узнать, если сия тема по определению превыше меня… — Он улыбнулся, наш отважный аббат. — Ночь, тишина, мы одни в библиотеке… Все благоприятствовало тому, чтобы каждый открыл душу. Я обещал ему помочь, если он искренне признается мне, о чем думает. И тогда он заговорил. — Аббат сделал паузу, чтобы подчеркнуть серьезность того, что последует дальше. — Поскольку я не принимал у Жана-Франсуа исповеди, я могу вам рассказать, но пообещайте использовать то, что узнаете, только во благо этого ребенка…

Я тотчас же пообещал. И мне кажется, я всегда выполнял это обязательство.

— Нашего мальчика преследует мечта, — снова заговорил аббат Дюссер. — Он хочет расшифровать иероглифы и считает, что на это способен. Его намерение зародилось в 1799 году, когда у его отца-книготорговца появился первый номер «Египетского курьера». На него подписался Жак-Джозеф, старший сын. Если вы заинтересуетесь Жаном-Франсуа, вы узнаете и Жак-Жозефа, поскольку они неразрывны. В то время Жак-Жозеф был в возрасте, позволявшем присоединиться к экспедиции, и он очень сожалел, что не смог этого сделать. Но он внимательно следил за этим приключением. Таким образом он узнал об открытии Розеттского камня. Видите!

Жану-Франсуа минуло всего девять лет, однако он был в курсе. Он слышал, как брат рассказывал о фараонах. Тогда-то у Жана-Франсуа и родилась эта идея. Быть дешифровщиком… — прошептал аббат. — А ведь он всего лишь ребенок. Что делать — поощрить его или отсоветовать? Нужно ли поддержать мечту, у которой так мало шансов осуществиться? Каким будет его разочарование? Как лучше помочь ему в этой жизни, ведь она только начинается?

Я рассматривал морщинистое лицо старого аббата. В нем было столько любви, столько желания дарить.

— Мало шансов, говорите? Но они существуют… Вы считаете, он способен преуспеть?

Аббат засунул свои солдатские башмаки под кресло. Вздохнул и пожал худыми плечами:

— Я задал этот же вопрос дону Кальмэ, ибо талант часто обнаруживается очень рано. Его бывший ученик казался ему достаточно одаренным для великих дел. Будет ли он светом для приходящего нового века? Речь идет о тайне, и мы знаемто, что нас превосходит…

— Но что думаете об этом вы, господин аббат? — перебил я.

— Мы поможем этому ребенку, не призывая на помощь мистику. Времена изменились. Наша эпоха больше не признает оракулов, но доверяет разуму. Поэтому перед приходом к вам я настойчиво добивался мнения двух инспекторов академии. Я хотел, чтобы они проверили знания Жана-Франсуа.

Вот их о: тчет… Это официальный документ. Я могу вам его отдать…

Документ был подписан Вилларом и Лефевром — Жино[168]В своем резюме оба инспектора говорили, что дали юному Шампольону перевести латинские и греческие тексты. Результат оказался изумительным. Во время следующего упражнения они попросили его перевести и прокомментировать отрывок из Библии на древнееврейском. И признали, что он сам мог бы их этому поучить… Отныне убеждение Дюссера основывалось на конкретном и объективном испытании: Жан-Франсуа Шампольон — исключительно талантливый ребенок.

— Я хочу тайно повидаться с ним, — сказал я. — Не надо пока разглашать это дело, по крайней мере, пока мы не будем в чем-то уверены. Беседа пройдет в вашем заведении. А главное, не говорите ему, что я хочу его видеть.

Морщинистое лицо аббата смягчилось:

— Я надеялся, что вы поступите именно таким образом.

Было бы опасно раздувать его надежды, если обнаружится, что они выстроены на песке, и если он окажется не тем, кого вы ищете. В любом случае, он выиграет хотя бы потому, что познакомится с вами.

Разве префект не должен посещать школы? В поездке, которую я организовал, я нанес ответный визит аббату Дюссеру.

Его институт располагался в глубине улицы, в тупике, забытом прохожими. Моя карета остановилась у ворот, пробитых в массивной стене, кою увивал дикий виноград. Не успел я позвонить, как церковный сторож поспешил впустить меня.

— Аббат ждет вас.

Он кланялся при каждом слове, поклонился и пропуская меня. Мои ботинки заскрипели по гравию внутреннего двора.

Я продвигался мелкими шажками. До меня долетал веселый детский гомон из-за крыши красивого здания. Значит, там находился сад. Здание построили в эпоху Ренессанса — эпоху, когда искусство и архитектура могли раскрыться полностью.

Трехэтажное, по красоте и гармонии оно вполне заслуживало названия дворца без всякого церковного хвастовства. Высокие окна прорезали фасад, а мансарды, покрашенные в белый, оживляли монотонность темной крыши. От ворот до подъезда я насчитал пятьдесят шагов. Равновеликие кирпичные трубы пронзали небо. Я полюбовался вырезом трех больших балконов из кованого металла. Потом церковный сторож ввел меня в вестибюль, где пол был покрыт бледно-розовым камнем, вырезанным в скалах Альп. Монументальная люстра свисала с потолка в романском стиле — десять метров высоты, не меньше. В воздухе висел запах потемневшего от времени дуба и фимиама. Как могли сохраниться столь таинственные и чудесные места после Террора?

— Господин префект…

Аббат Дюссер стоял у меня за спиной. На камнях его солдатские башмаки не скрипели.

— Sapiens nihil affirmat quod non probet…[169]И где оно, ваше чудо? — с улыбкой сказал я.

— В саду. У нас достаточно времени, чтобы повидаться с ним до обеда…

Он устремился в коридор, где по стенам висели портреты, галерея изображений всех предыдущих начальников сего религиозного учреждения. Они были толстые и худые, сидели и стояли, ужасно строгие, в черном, пурпурном и фиолетовом.

Но ни одно лицо, по-моему, не выдавало такой доброты, какой лучился аббат Дюссер. А ведь коридор был длинный.

По дороге нас настиг аромат супа. Мы вошли в столовую; витраж в задней стене пронизывало полуденное солнце. Солнце пропитало здесь все. Оно светило слева, и лучи рисовали замысловатые линии на полу. Скоро, достигнув зенита, оно покажет себя во всей красе. Под таким витражом все выглядело красиво и приятно.

Аббат сделал мне знак подойти, и я протиснулся между столами, где были аккуратно расставлены хлеб и вода, как это было и в моем детстве у бенедиктинцев. Я увидел помост для учителей, над которым висело деревянное распятие. Оно господствовало над помостом и, казалось, наблюдало за трапезой, сопровождаемой набожным бормотанием и сухими хлопками надзирателя, которому единственному было разрешено говорить.