Игры с хищником - Сергей Алексеев

Это слово «дяденька» простегнуло его как выстрел. Тогда еще казалось, что живы прежние нравы и для восемнадцатилетних девчонок зрелый мужчина годился разве что в отцы: седина, которая когда-то была преимуществом, сейчас становилась недостатком, старила его и ставила на место.

Весь день, и впрямь как ночная птица, он мрачно просидел на своем суку в квартире и пытался сморгнуть пригрезившийся образ, но едва стемнело, как призрак юной Риты Жулиной снова замаячил перед глазами. Сергей Борисович специально уже вышел ближе к полуночи, когда в палатке на стадионе светился голубовато-красный огонь. Высмотрел Веру среди студенток, ожидающих, когда выстрелит пушка, подкрался и вцепился когтями. Девчонки наигранно завизжали, бросились прочь, но она обрадовалась.

Или ему показалось, что обрадовалась, потому что засмеялась и закричала своим подругам:

– Не бойтесь, это Сыч прилетел! Он добрый!

И даже не сделала попытки вырваться.

Но тут взметнулись стенки палатки, и грохот заложил уши. Девушки бросились сметать рис, а Сергей Борисович скрылся в темноте, унося с собой призрачные надежды.

На следующую ночь палатки на стадионе он не нашел и, полагая, что студентки задерживаются, устроился на скамейке. Через некоторое время он увидел одинокую фигурку, наугад окликнул по имени, и Вера отозвалась.

– Я знала, что вы придете, – проговорила она. – А у нас случилось несчастье...

Оказывается, вчера под утро на стадион нагрянула милиция, захватила девушек с поличным и отняла палатку, пушку и мешок риса. А все это принадлежит кооператорам, и теперь они требуют заплатить за имущество. И самим студенткам грозит штраф за незаконное предпринимательство.

– Твоему горю я помогу, – пообещал он. – Иди и собирай свою бригаду.

Он тут же вернулся домой и позвонил начальнику московской милиции. Что еще работало исправно, так это телефонное право: пока он возвращался на стадион, изъятое имущество вернули и милиционеры уже помогали девушкам натянуть тяжелую палатку. Не показываясь никому на глаза, Сергей Борисович выждал, когда Вера пойдет с ведром к мешку с рисом, подкрался, внезапно схватил на руки и понес к себе в гнездо.

Она не испугалась, не издала ни звука, словно ждала этого мгновения, и лишь загремело и покатилось выпавшее жестяное ведро...

Утром, уже при свете солнца, он долго рассматривал ее спящую и не находил никакого сходства с Ритой Жулиной. Но когда Вера открыла глаза, он внутренне встрепенулся и почувствовал то влекущее притяжение, что было только в юности.

И оно, это притяжение, словно уравняло их в возрасте: впервые в жизни он на какое-то время забыл все, что с ним произошло, и не хотелось думать о том, что еще произойдет. Тем же утром он рассказал Вере, что в юности его звали дедовым прозвищем Сыч и что она, едва увидев, узнала его, а значит – это судьба.

Ей тоже хотелось верить в судьбу, поскольку Вера никак потом не могла объяснить себе, почему она сравнила его с этой хищной птицей. В первые дни они не могли наговориться, словно давние и хорошие друзья, много лет не видевшие друг друга, к тому же ей так понравилось прозвище, что она стала называть его Сычом, словно возвращая в юность.

Опала превращалась в безмятежную, вольную жизнь, которой прежде не было даже в молодости, с Ольгой, поскольку тогда не хватало уверенности в себе и еще существовала потребность подняться, окончить Совпартшколу, достичь некого положения, совершить то, на что он был способен.

Сейчас все казалось позади, все пройдено, испытано, неинтересно, и стремиться можно лишь к собственному ощущению счастья. Надо было пройти через все это, чтобы находить радость и удовольствие в том, что прежде не замечалось и пролетало мимо: утром он вставал раньше, чтобы приготовить завтрак, после чего провожал Веру в институт, а потом ждал, хлопотал на кухне, изобретал каждый раз новое блюдо, причем готовил в больших количествах, поскольку она приводила с собой ораву голодных студенток. А еще нравилось играть в игру человека с таинственной судьбой – скорее, из-за опасности, что если Вера узнает, кем он был, что-нибудь может измениться в их отношениях.

Пожалуй, недели две ему удавалось скрывать прошлое – по крайней мере он так считал, пока не выяснилось, что Веру это не особенно-то и интересует. Она воспринимала мир таким, каков он есть, жила настоящим, и ее подруги, называвшие его «дяденькой», откровенно ей завидовали, мол, как тебе повезло, теперь не нужно по ночам натягивать палатку на стадионе и палить из рисовой пушки...

Оказывается, нравы в обыкновенной жизни давно изменились.

В то время он еще не знал, что должен играть, изображая страдальца, мученика, и появлялся перед телекамерами с непроизвольной радостной улыбкой, спрятанной в бороде, за что одни считали его мудрецом, другие хитрецом. Он стремился тогда избегать журналистов, но они уже изучили образ жизни опального члена Политбюро и кумира вольной, митингующей улицы, ловили его возле дома или на вечерних прогулках, часто задавали один и тот же вопрос – как он видит свою дальнейшую судьбу? Останется с клеймом «бывшего» и не вернется во власть или все-таки сделает выбор и вольется в политическую жизнь страны? Спрашивали с намеками, с ухмылками, а то и вовсе с нескрываемой неприязнью, и Сергей Борисович отлично понимал, что его таким образом испытывают, стараются выведать, к какой стороне он примкнет, и отбояривался соответствующей славе фразой:

– Последний да будет первым.

И счастливо улыбался, вводя в заблуждение даже самых назойливых и бескомпромиссных.

Видимо, это расценивалось Балановым как выдержка и стоическое самообладание, поскольку жрецы и хищники, каждый сам по себе пытаясь утопить Сергея Борисовича, выковыривали из его биографии все тайное, греховное и выдавали в прессу – там, за порогом квартиры, кипела бурная жизнь и продолжалась незримая яростная борьба. Недруги отыскали в Ельне Антонину, дабы уличить его в разврате, и когда она не поддалась на провокации, отпустили из тюрьмы тезку-надзирателя, который теперь публично доказывал, будто угодил за решетку невинным только из-за навета и личной неприязни первого секретаря обкома. Вера все это читала в газетах, но, на удивление, оставалась совершенно спокойной, как будто писали не о нем.

Через четыре месяца безмятежного счастья и полной свободы неожиданно пришел Горчаков и предупредил, что Баланов срочно выехал в командировку по странам рассыпающегося Варшавского Договора, прикрыть некому и в ближайшие дни готовится арест. Сергей Борисович не поверил ему и, по сути, прогнал, поскольку не чувствовал ни угрозы, ни тем паче чьего-то прикрытия: казалось, жизнь опрокинулась в неуправляемую и приятную стихию.

Однако в ту же ночь, уже под утро, нагрянул обыск, причем унизительный – простукали стены, взломали паркет и даже вспороли их с Верой брачное ложе, после чего забрали все письма, бумаги и уехали. Что искали, так и осталось непонятным, но Горчаков явился во второй раз и посоветовал на время уехать из Москвы, дескать, теперь уж точно арест неминуем, а во внутренних камерах КГБ могут сделать все, что угодно, например напичкать спецсредствами и превратить в растение.