Дитя Всех святых. Перстень со львом - Жан-Франсуа Намьяс

— Я ненавижу войну! Креси, Пуатье — две английские победы. Когда о них объявили, звонили во все лондонские колокола и на перекрестках открывали бочки. А я плакала о тех, кого потеряла… Война ужасна, а мир — такая прелесть. Почему люди никак этого не поймут?

Ариетта де Сенклер указала на свою голубиную маску.

— Именно в честь мира я это и надела.

— Что вы надели?

— Ну как же… маску, голубку! А вы, я полагаю, как все рыцари, обожаете войну.

— Я любил ее.

— Значит, больше не любите?

— Я к ней больше не вернусь.

— Почему?

Франсуа умолк. Ариетта пристально на него смотрела.

— Почему вы мне не отвечаете? Вы храните какую-то тайну?

Франсуа продолжал молчать.

— Мессир, мы должны доверять друг другу. Хоть я женщина, а вы мужчина, хоть я англичанка, а вы француз, но у нас одни и те же беды.

— Не все.

— Я хочу, чтобы вы сказали мне правду!

Ариетта де Сенклер проворно сдернула свою маску.

— Вот! Подаю вам пример!

Туссен не солгал: Ариетта и впрямь была обворожительна, особенно сейчас, без этих перьев, скрывавших лицо. Рыжие волосы, зеленые глаза, очень белая кожа и ослепительная улыбка были само совершенство, но пристально рассмотреть это лицо представлялось невозможным, так оно было подвижно, так насыщено жизнью. Редко встречаются лица столь выразительные. Ариетта была воплощенная дерзость. Веселая дерзость, безрассудная, отчаянная, непобедимая. Она покоряла с первого же взгляда.

Ариетта де Сенклер молча ждала. Франсуа смотрел на нее ничего не выражающим взглядом. Он знал, что настает самый критический момент. Ариетта поняла не сразу. Потом она провела рукой перед лицом своего собеседника, глаза которого по-прежнему остались неподвижны. И ничего не сказала. Разумеется, Франсуа не мог видеть ее жеста, но он почувствовал, что в ее молчании что-то изменилось: теперь она наверняка знала.

— Мне не нужна жалость!

— А кто вам говорит о жалости? Я пришла на этот бал с совершенно ясной целью: найти французского рыцаря, больше всех достойного первой дамы этой страны. И я его нашла: это вы!

— О какой даме вы говорите?

— О королеве Изабелле. О Французской Мадам[18].

— Она еще жива!

— Да. У нее свой двор тут неподалеку, в Хертфорде. Я фрейлина ее свиты, а со смерти дяди еще и подопечная. Она поручила мне привести французского дворянина, с которым могла бы поговорить о своей родной стране. Согласны ли вы на это?

К Франсуа вернулись вдруг воспоминания детства: уроки отца, а потом и дяди, объяснявших ему причины войны между Англией и Францией. У Филиппа Красивого было трое сыновей и одна дочь. Дочь, выданная замуж за английского короля Эдуарда II, звалась Изабеллой. Все три ее брата последовательно занимали французский престол, но ни один не оставил потомства. По смерти последнего пришлось выбирать. Если допустить наследование по женской линии, то именно сын Изабеллы Эдуард III должен был бы править Францией; если же нет, то взойти на трон надлежало ближайшему мужскому родственнику последнего короля, то есть Филиппу де Валуа. Таково было происхождение распри, терзавшей Францию и Англию вот уже двадцать лет. Раньше для Франсуа все эти действующие лица были всего лишь бесплотными фигурами, отвлеченными именами; и вот ему предстоит встретиться с одной из тех, кто лично причастен к великим бурям истории!

Ариетта проявила легкое нетерпение:

— Ваш ответ, рыцарь!

— Как можно сказать «нет» Французской Мадам?

***

Хертфорд был просторным поместьем с огромным парком, расположенным в двадцати милях к северу от Лондона, на излучине Ли — притока Темзы. Франсуа де Вивре, прибывший туда ночью в сопровождении Ариетты де Сенклер, получил там комнату. Туссену последовать за ним не разрешили, потому что королева Изабелла не оставила на сей счет никаких распоряжений. Прежде чем покинуть бал, Франсуа вручил ему львиную шкуру и попросил передать поклон капитану Мортимеру и Капитанше.

Изабелла Французская не предоставила своему гостю никакой отсрочки. На следующий же день, между примой и терцией, он был приглашен в ее покои.

Дочери Филиппа Красивого, ныне вдовствующей королеве-матери Англии, было шестьдесят пять лет. Несмотря на свой возраст и совершенно седые волосы, она сохранила безупречную прямую осанку. Если бы Франсуа мог ее видеть, она наверняка напомнила бы ему его крестную мать, Жанну де Пентьевр, только еще более пожилую и величественную. Слуга, приведший Франсуа, помог ему сесть в кресло с подлокотниками в виде леопардов. Ариетта де Сенклер тоже присутствовала, но никак себя не проявляла.

Изабелла заговорила первой. Голос у нее был одновременно мягким и внушительным.

— Добро пожаловать в Хертфорд, рыцарь. Я знаю, кто вы такой и какое несчастье вас постигло. Лучшего выбора Ариетта и не могла бы сделать!

Франсуа, до этого не знавший, что королева находится здесь, поспешно поднялся:

— Ваше величество…

— Сядьте, рыцарь, и впредь обращайтесь ко мне просто «мадам». Здесь я Французская Мадам, и мне нравится, когда меня так называют… Где вы потеряли зрение? Во Франции или в Англии?

— Между Францией и Англией, Мадам. На корабле.

— Не сердитесь на меня, рыцарь, но я этому рада. Прибыв в нашу страну, вы не видели ее, и, стало быть, в вашей памяти остались образы одной лишь Франции… Поговорите со мной о Франции. Вы бывали в Париже?

— Увы, Мадам, нет.

— Откуда вы родом?

— Из Бретани.

— Тогда расскажите мне о Бретани…

Франсуа оробел так, как ему еще никогда не случалось. Неуклюжими словами он принялся описывать лес Броселианд, турнир в Ренне — первое свое воспоминание, стены Сен-Мало, мельком увиденные во время спасения Туссена…

Наконец королева Изабелла прервала его:

— Будьте откровеннее, рыцарь! Неужели это все, что вы можете рассказать о вашей родной стране? Что такое для вас Франция? Только это? Или что-нибудь еще?

— Есть и нечто совсем другое, но я не осмеливаюсь отвечать вам.

— Говорите, не бойтесь.

Франсуа внезапно оживился:

— Францию, Мадам, я обрел для себя вечером после разгрома при Пуатье, в палатке Черного Принца. Я открыл ее в тот вечер именно потому, что мы проиграли, но ни одного из наших это, казалось, не заботило. Я нашел ее в своем сердце… Она тогда страдала — и страдает до сих пор, и куда больше не от англичан, а от собственных рыцарей!

Франсуа вдруг вспомнил, кому все это говорит.