Золотой архипелаг - Фридрих Незнанский

Власов немедленно связался с Турецким. А дальше все покатилось как по маслу.

Когда время перевалило за одиннадцать часов следующего утра, Кейт перестала надеяться когда-либо еще увидеть Ричарда — даже в гробу. Его тело могли бросить в реку, затолкать его под лед; могли закопать в снег, так что, когда все растает, Кейт не сумеет узнать в изуродованном, полуразложившемся трупе человека, который был для нее лучшим мужчиной во всем мире, лучшим отцом ее детей…

Дети особенно беспокоили Кейт: как повернется у нее язык сказать им, что папа умер, к тому же насильственной смертью? Ник, Маша и Соня сидели угрюмые, притихшие, временами пытались читать или играть, но быстро оставляли свои никчемные сейчас занятия, будто единственным достойным занятием стало ожидание, будто от того, насколько усердно они ждут, зависит возвращение отца. Кажется, они больше не расценивали происходящее как фрагмент приключенческого фильма. Если что-то случается с папой или мамой — это всегда всерьез.

Чтобы лишний раз не травмировать детей, Кейт удерживала себя от того, чтобы подбегать к окну на каждый посторонний звук, который казался ей свидетельством приближения мужа. Скрип снега, который заставляла оседать начавшаяся с утра оттепель, шорох приземлившейся на ветку сороки, перезвон оплывающих каплями сосулек — все это она игнорировала. Однако звук подъехавшей к дому машины игнорировать так просто было нельзя, хотя бы потому, что невозможно было подъехать к дому, не отперев железные ворота, а ключ от ворот имелся только у Кейт и у Ричарда. И все-таки Кейт промедлила, силой воли задавливая в себе позыв посмотреть, что это за машина и какое она имеет отношение к ее бесследно (как она успела себя уверить) пропавшему супругу. Ее опередили Маша и Соня, которые подскочили, сшибая все на своем пути, и завопили: «Папа! Там папа!» Через оконное стекло Кейт увидела мужа, выходившего из незнакомого черного автомобиля в сопровождении двух неизвестных — высоких, крепкого телосложения… Ну вот, старенькое ружье и дождалось своего звездного часа! Схватив его наперевес, Кейт перепрыгнула из тапочек в валенки и, как была, в домашнем, не накинув даже шубы, полетела спасать Ричарда. По пути Кейт схватила с вешалки телогрейку, которую надевал муж для домашних работ: бедный, ему, должно быть, холодно! Возле крыльца она поскользнулась на образованной оттепелью наледи, но это ее не остановило.

Ричард победно улыбался, махал рукой:

— Ит'с о'кей, ит'с о'кей! Все путем! Это не бандиты, это прокуратура! Спасать Ивана и ребенока!

В том, что «все путем», Кейт убедила не столько улыбка на лице Ричарда (ее муж всегда отличался доверчивостью, иногда — неадекватной ситуации), сколько мелькавшая на заднем плане бритая голова следователя, который неоднократно беседовал с обитателями Горок Ленинских по поводу убийства женщины-адвоката. Поэтому Кейт, вместо того чтобы стрелять, охотно отдала Ричарду огнестрельное оружие. Ей, кроме того, хотелось прибавить пару ласковых этому благородному спасателю чужих детей, который заставил собственную семью на протяжении полусуток сходить с ума от беспокойства. Но, взглянув в его сияющее лицо, Кейт не захотела устраивать скандал.

Это лишний раз доказывало, что фермеру Смиту повезло с супругой.

Серая громада «Отрадного» располагалась в местах, которые поздней весной, золотой осенью и, конечно, летом пленяли своей живописностью. Но в основной для сельской России морозно-грязноватый сезон оно сливалось с пейзажем — на сером, хотя и не тающем, снегу, под казенным одеялом серых небес. Торчащие там и сям строительные конструкции отнюдь не превращали «Отрадное» в отраду для взора. Дом отдыха, по словам старожилов, в конце восьмидесятых ремонтировали, потом консервировали, потом снова ремонтировали, потом он, помнится, горел вследствие каких-то дефектов электропроводки, был крупный шум, и над пожарищем металась стая ворон. После пожара окончательно все разладилось, и пугающие своей неустроенностью корпуса превратились в подобие местного замка с привидениями, с той разницей, что желающих посетить его с экскурсией не находилось. В брежневскую эпоху «Отрадное» считалось респектабельным местом: сюда приезжали на отдых заслуженные пожилые актеры и военные, вспоминающие молодость, а также партчиновники и их жены, пытающиеся урвать клочки своей молодости, пока она окончательно их не покинула, перетекши в полную унизительных болезней старость. В наши дни здесь избегала тусоваться даже деревенская шпана.

Только с прибытием Андрея Акулова и его доверенных лиц кое-что изменилось. Нельзя сказать, что «Отрадное» получило новую жизнь, но, по крайней мере, оно смогло оправдать свой мертвенный вид. От бандитского логова и не требуется, чтобы оно выглядело королевскими покоями.

Проведя небольшую рекогносцировку, Андрей Акулов выбрал для переговоров с председателем колхоза «Заветы Ильича» спортивный зал. Пожалуй, он был прав: в огромном плоском пространстве с забетонированным полом и застекленными, несмотря на все невзгоды, огромными окнами держать противника под контролем было удобнее всего. Если Бойцов надумает приводить своих крестьян, пусть приводит: стоит им проявить враждебные намерения, шевельнуться не в ту сторону или хоть не так пернуть, — уложат их всех, как телят. Так что пусть лучше не рыпаются. Акулов, хоть злые языки и зовут его Акулой, не хочет лишней крови: он совсем не кровожадный разбойник Бармалей. Он всего-навсего привык добиваться поставленной цели. Отдадите ему то, что ему нужно, и он оставит вас в покое, вот и все. Не отдадите — пеняйте на себя. Все просто. Он вообще-то человек простой, если кто понимает. В том, что Бойцов придет в назначенное время и в назначенное место сам, ножками, неся в отдельной папочке фондовые документы, у Акулова сомнений не было. Он считал, что председателя уже купил. Одни люди покупаются на одно, другие — на другое. Бойцов относился к той редкой сейчас головоломной породе, которая на деньги не покупается. Но жизнь любимого человека — такая универсальная валюта, на которую можно купить каждого. Приходится только правильно выбирать объект, чтобы не ошибиться, потому что далеко не все близкие родственники при этом являются любимыми людьми. На памяти Акулова всякое бывало! Один, например, палец о палец не ударил ради жены, зато обмирал по старушке матери; у другого была ситуация противоположная — жену обожал, зато если с вечно живой мамашей расправятся бандиты, был бы только рад; у третьего уязвимое место — дедушка, у четвертого — четырнадцатилетняя девочка-любовница… Акулов достаточно наблюдал за Бойцовым (и лично, и через своих подчиненных), чтобы убедиться: его уязвимое место — сын. Младший. Может, он и старших так же любит, но их так просто не достанешь. А пацан — вот он, бегает как ни в чем не бывало, никого не опасается, людям верит, дурачок эдакий. Тут-то мы его и хвать!

Заприметив из окна на дороге, ведущей к «Заветам Ильича», высокую худую фигуру Бойцова, Акулов расслабился. Нельзя сказать, что он испытал торжество: это было бы слишком сильное чувство для такого заурядного случая. Торжествовать можно, когда одержишь победу над равным по силе соперником, изворотливым и хищным. А тут кто, скажите на милость? — какой-то лох из мужиков. Акулов знал, что он прибежит, он и прибежал. За сыном. Один, без своих крестьян, правильно, Акулов так и рассчитывал. Тем проще.