Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов

другу и кроны, точно ливневые тучи, наплывают на нас и уходят.

— Папик?.. — спросил я. Мне казалось, все проблемы призван решить в этом доме он. — Кто... папик?

— Кто? — Тадьян задумался. Ну, не впервые же встал этот вопрос перед ним? — Мне сказали, что во время войны, когда Арташес был в горах, папик помог ему многим. То, что мог сделать папик, никто не мог сделать.

— Связь гор со... степью?

— Не только... Он был для партизан и почтой, и банком.

— Папик?

— Да.

Я лучше понял смысл происшедшего, когда неделей позже вновь побывал в доме Авакяна. Да, я не узнал дома Авакяна. Спокойный авакяновский дом, в котором, казалось, тишина обрела возраст и прочность старых ковров, был опрокинут вверх дном. Конечно же окна были распахнуты настежь, и сквозной ветер катил по полу сухие листья, ненароком влетевшие в дом. Разумеется, ковров на стенах не было, они были увязаны в тюки и обшиты мешковиной. Да, в течение недели, которая минула с того самого дня, как мы были здесь, знаменитый ковровщик развил энергию немалую: он собрался к отъезду. Собрался, но не уехал: очередное судно ушло из Варны накануне. Очевидно, как ни спешил Авакян, он не решил всех своих проблем. Каких проблем?

Авакяна не было, и нас встретил Арташес, встретил и повел в дальний конец двора — там, на краю виноградника, сидел папик.

— Вот мы пришли к тебе, папик, — сказал Тадьян, склонившись над рукой старого человека.

— Лав, шат лав, — улыбнулся старый человек и указал на глиняное блюдо рядом, на котором покоились густо-желтые гроздья винограда, точно такие, какие были видны отсюда на виноградных кустах. — Лав, лав, — обратил он взгляд на глиняное блюдо. Точно приглашая гостей отведать винограда, что лежал на блюде, он переложил небольшую гроздь на ладонь, взял выпавшую из грозди виноградинку, осторожно и несмело поднес ее ко рту. Мы взяли по кисти, стали поодаль. Теперь я видел папик так, как не видел прежде. У старика были жесткие, точно верблюжья колючка, брови и добрый рот, — видно, характер папик где-то здесь: брови, рот.

— Банк и почта? Так? — спросил Тадьян Арташеса и искоса посмотрел на папик — старик продолжал держать на раскрытой ладони гроздь винограда. — Так?

Арташес улыбнулся:

— Не столько банк, сколько почта... — Его глаза, обращенные на папик, были полны любви неодолимой — никогда дед не был ему так дорог, как в эту минуту.

— А почему... банк и почта?

— А вот почему... Я спустился с гор и сказал папик, как говорил ему в детстве: «Сделаешь то, о чем я попрошу?» И папик обещал. Каждые два месяца он обходил город и собирал в свою сухую ладонь все, что мог собрать для партизан, собрать и переправить в горы... Банк и почта? Да, пожалуй, банк и почта!

Папик взглянул на нас и, точно проникнув в смысл разговора, согласно покачал головой:

— Лав, лав...

Не хотелось уходить отсюда. Вот так бы стоял бесконечно, глядя на поляну, неплотно укрытую сухой сентябрьской травой, на кусты винограда, обремененные янтарем, на папик, который все еще держал на почти янтарной стариковской ладони нетронутую гроздь.

— Арташес, вы сказали папик об... озерах? — спросил вдруг Тадьян, да, взял вдруг и спросил — этакая смелость была, пожалуй, и не в характере Тадьяна.

— Нет, товарищ Тадьян, я не мог это сказать папик.

— А я думал, что это папик остановил отца, — вымолвил Тадьян.

— Нет, товарищ Тадьян, это он сам.

— Сам?

— Сам.

Вон как повернулось все круто: да не ворвались ли сомнения в душу Хачереса? Да, да, распахнул окна всем ветрам, сорвал со стен ковры, увязал и зашил в мешковину, а потом вдруг сказал: «Стоп!» Что так?

Мы покинули авакяновский дом, не дождавшись Хачереса. Может быть, нам и не суждено было его встретить в этот вечер, если бы улица, спускающаяся с холма, не была узка, — навстречу шел Хачерес.

— Мы были у вас, дядя Хачерес, — сказал Тадьян. — Решили поспешить: вот уедете, и не простимся...

Старший Авакян упер ногу в камень-валун, оказавшийся подле, упер с силой, но камень продолжал лежать недвижимо, он точно врос округлым своим боком в землю.

— Старий человек как камен, — сказал Хачерес неопределенно и посмотрел вниз — дорога была здесь ощутимо наклонной. — Даже под гору не идет, а?.. Вот папик, я говорю ему: «Солнце тебе плохо — иди дом», а он сидит на солнце... Вы видели папик? — Не иначе, он испугался своего вопроса, торопливо поклонился и ушел. Еще долго было видно, как он идет в гору, идет, точно несет нелегкую ношу, останавливаясь. Он ушел, а мы не могли двинуться с места. Он точно приковал нас к камню-валуну с обкатанными боками, приковал, а сам ушел: думайте!

— Его надо понять, — сказал Тадьян и краем глаза посмотрел на гору, по которой нес свою нелегкую ношу старший Авакян. — Его надо понять: в этих коврах белых его жизнь прошлая и, пожалуй, будущая...

— Значит, прав он и прав сын его? — спросил я, спросил не столько Тадьяна, сколько себя. — Ведь бывает же так в жизни: прав один и прав другой, а?

— Нет, я этого не сказал, — произнес Тадьян и отошел от камня — ему стоило труда отковать себя от этого камня-валуна, обкатанного сильной водой. Отошел и еще раз взглянул на гору. Авакян все еще был виден — истинно, трудным было его восхождение в этот раз.

На другой день я покинул город на Вите, направляясь в Родопы. Зима пришла в горы рано, ветреная и изобильно снежная. На равнине было еще тепло, а здесь уже дохнуло морозом. Снежная буря точно отутюжила склоны гор, все сровняв и отполировав, — солнце смотрелось в горы, как в зеркало. Я вернулся на Виту и был поражен тишайшим теплом, в которое погрузил степь октябрь. И не только степь, но и город на Вите... Тадьяна не оказалось, и, как прежде, меня встретил лейтенант.

— А подполковник верен своей математике? — указал я на