В ночном саду - Кэтрин М. Валенте

– Сидя в стеклянной бутылке, как муха в янтаре, я наблюдала за ним пятьсот лет. И ненавидела. Это была первая истинная ненависть из тех, что я познала, – первая из многих. Я составила перечень ненавистей, и эта значится в нём под первым номером: ненависть к тюремщику. Он ждал так долго. Думаю, он оставил бы меня там, если бы не был связан привычкой, свойственной этому городу, – выполнять услуги, на которые подрядился. Такова душа Шадукиама. С ним я расправилась в первую очередь, отняла его голову и золото одним ударом. Не жалейте его! Что он за человек, если обманом погрузил ребёнка в смерть-не-смерть ради нескольких рубинов со стола Халифа? Дурак и жадина.

Она так же медленно вернула занавеску на прежнее место и повернулась к нам, сияя:

– Вы убьете меня сейчас или подождёте, пока рядом будет меньше охранников? Признаюсь, мне интересно, окажется ли неизбежная попытка убийства достаточно смелой, чтобы случиться пока я с удобством располагаюсь в приёмной, а мои слуги в соседней комнате, или новые клятвопреступники дождутся, когда я усну. Вы ведь клятвопреступники, не так ли? Ваш орден запрещает насилие, но вы здесь. Как это по-нурийски – воля богов превыше всего, пока папский престол не дёргает марионетку за ниточку.

Варфоломей очень медленно подошел к ней, склонив голову в неподдельном уважении, и заговорил настолько утешительно, насколько это позволяли наши вытянутые морды и длинные языки. Мы затаили дыхание, готовые броситься на помощь, если она шевельнётся.

– Мне жаль тебя. Жаль, что когда-то ты была молода и невинна, а Халиф использовал тебя в своих целях. Жаль, что тебе пришлось пройти такой долгий путь, вынести так много мучений и мерзкой магии. Я хотел бы, чтобы тебе позволили ухаживать за выносливыми козами в сладостно пахнущей горной долине, чтобы мы не слышали твоей истории. Но Аль-а-Нур нельзя познать, лишь приняв от его руки смерть. То, что ты не можешь понять самоотверженности Цвети-ставшей-Гифран, её жалости и любви, которые она должна была ощущать к тебе, удостоившейся последнего таинства её веры, будучи неверующей, убеждает меня в том, что ты не достойна быть даже послушницей в нашем духовном зверинце, не говоря о папском престоле. Ты никогда не поймёшь, на что нам приходится идти ради этих красивых божественных садов, ради чего мы готовы запятнать свои души, чтобы другие могли жить без греха. Мне жать, ужасно жаль, что ты так много поставила на месть, когда все, обидевшие тебя, мертвы, и теперь тебе придётся проиграть, прежде чем ты увидишь, как шпили Двенадцати башен на рассвете рождают хрустальный водопад. Прежде чем ты начнёшь то, что планировала столько лет, сидя в стеклянном пузырьке. Но мы поклялись – а мы, как бы там ни было, верные псы.

Пока он говорил, мы с Валтасаром пядь за пядью приближались к ней, и, когда наш брат шагнул в сторону, я со слезами на глазах прыгнул и сомкнул зубы на её глотке… Но мои челюсти схватили воздух. Ранхильда вдруг оказалась позади Валтасара, на её губах играла улыбка – сладкая как у девочки с карамелькой во рту.

Каждый из нас увидел перед собой её лицо во всём ледяном великолепии. Показалось, что она коснулась губами наших тяжело дышащих морд, и её дыхание пахло фиалками, которые прижимают к груди мёртвые девы, кисейными покровами на благородных лицах и монетами, прикрывающими глазницы. Показалось, что она нас поцеловала, и наши глаза заволокло красно-чёрной мглой, а в животах что-то задрожало и вскипело. Мы обезумели, неистовство лизнуло наши разумы, и мы не могли дышать, потому что шум крови в ушах уподобился звуку, с которым точат ножи.

Ранхильда стояла неподвижно, бледная колонна у стены, а мы рычали и брызгали слюной, угрожая друг другу. Она еле заметно кивнула в сторону Варнавы.

Как я могу рассказать тебе об этом, сестричка? Какие подобрать слова, чтобы описать сделанное нами? Мы, готовые отказаться от самой неуклюжей лисы или зайца! Мы, любившие друг друга, как конечности одного тела! Как мне признаться? Как говорить об этом как о проступке, а не как о величайшем грехе моего сердца, языка и зубов?

Стоило ей кивнуть, и мы бросились на самого маленького из нас, на Варнаву, нашего милого брата, и разорвали его на части. Кровь брызгала во все стороны, и мы вдыхали кровавые брызги; выли над его выпотрошенным животом не от скорби, а с голоду и от наслаждения. Мы щёлкали челюстями друг на друга, дрались из-за самых вкусных кусочков. Были всего лишь псами, хотя хватали его человечьими руками и били человечьими кулаками. Разум покинул нас, и мы с восторгом встретили смерть брата.

А Ранхильда удалилась из комнаты, где развернулась бойня, так беззвучно, словно её ноги не касались хрустального пола.

Бад с жалким видом покачал головой.

– Я по-прежнему чувствую его вкус, – прошептал он еле слышно. – Чувствую его плоть, как пепел и щёлок. Нам никогда от этого не очиститься. Чёрная папесса позволила нам беспрепятственно покинуть город. Что ещё она могла с нами сотворить? И так зачаровала, вынудив предать нашу веру и нашего брата, сделала все наши обеты и святое призвание бесполезными с помощью одного поцелуя. Мы потеряны и не можем сказать, что это к лучшему, – она жива, а город по-прежнему в опасности, как мышь, за которой следит притаившаяся в траве кошка.

Он беспомощно протянул ко мне руки.

– Она грядёт и сведёт нас всех с ума. Бедный Варнава – он лежит в моём брюхе, точно камень, и мне больше никогда не услышать, как он восхваляет сладость черники…

– Она грядёт, да, – рявкнул Валтасар позади нас, испугав меня и Бада. – И ей не надо уничтожить Аль-а-Нур, она хочет его превзойти, доказать всему миру, что мы лжецы и еретики, сборище неверных уродцев. Она святая, а мы демоны. Вот почему нас отпустили: мы – её первая победа.

Варфоломей робко приблизился к брату и прибавил низким голосом:

– Кем бы ни была раньше эта несчастная, она по собственной воле приняла решение продолжать преступления против нас, когда начала новую жизнь. Легко прощать красивых женщин, особенно когда они преподносят тебе печальную историю, как присыпанное сахаром кушанье. Это не значит, что они заслуживают прощения. Мы должны рассказать Яшне о своей неудаче и принять наказание. И запереть ворота перед Отступницей, ибо я не сомневаюсь, что она, как вы сказали, грядёт.

Бад сглотнул слёзы и отвернулся от брата. Его сутулая спина излучала стыд. Когда утром мы снимались с лагеря, он наклонился к моему уху и прошептал:

– Я перед тобой в долгу. Коли есть на душе твоей тяжелая скорбь, я заберу её.

Я улыбнулась так сердечно, как могла, и солгала:

– Мне слишком мало лет, чтобы нести страдание на спине, как мешок нищего.

Он отрешенно кивнул:

– Тогда я верну долг, когда ты вырастешь.

Через два дня мы увидели вдалеке мерцание Аль-а-Нура, похожее на рождение дюжины звёзд. Я затаила дыхание, пойманная в чудесную сеть, и наконец передо мной возникли Врата Лосося – серебро и кварц, прыгающие резные рыбы с глазами из оникса, металлические волны соприкасаются с изящными плавниками. Я пришла домой, в истинный дом, куда стремилась моя душа.