Когда шагалось нам легко - Ивлин Во

Заросли всегда полнились звуками, особенно в темное время суток. Мы ложились спать рано, обычно между семью и восемью часами вечера, потому что после наступления сумерек заняться было решительно нечем: ни тебе стульев, ни столов, фонарь светит тускло – даже с книгой не посидишь. После ужина мы сразу заваливались в гамаки. Следующие десять-одиннадцать часов нам ничего не оставалось, кроме как лежать и слушать звуки дикой природы. К ним совсем рядом примешивались астматические хрипы бедного мистера Бейна, песни, но чаще перебранки – в любом случае недоступные моему пониманию – наемных работников у костра и прерывистый топот наших стреноженных вьючных животных, пасущихся в загоне; зачастую мы слышали грохот падающих стволов, но вокруг, выше и в пределах этих звуков постоянно присутствовали лесные голоса. Меня нельзя назвать знатоком дикой природы, в отличие от мистера Бейна, чей натренированный слух различал бесчисленные шумы, сливавшиеся для меня в сплошную трескотню; однако даже я безошибочно распознавал отдельные звуки: где-то поблизости явно обитали обезьяны-ревуны, которых я никогда не видел воочию, если не считать одного музейного чучела маленькой рыжей зверушки, но рычали эти обезьяны зачастую не хуже львов, а то и грохотали вдалеке, как драги, в свое время не дававшие мне уснуть в Порт-Саиде. Водились здесь и лягушки: одни квакали пронзительно, как их сестры на юге Франции, другие – гортанно и хрипло. Одна птица, не зря названная коровьим желтушником, мычала по-коровьи, другая, звонарь, издавала две резкие металлические ноты, как будто стучала молотком по медному тазу, третья рокотала, как заводящийся мотоциклетный двигатель; некий родственник дятла часто-часто барабанил клювом, а были и такие, которые свистели на все лады, как мальчишки-рассыльные. Кто-то из пернатых вызывающим тоном бесконечно вопрошал: «Qu’est-ce qu’il dit?»[142] Какое-то насекомое жужжало на совершенно особый лад.

– Прислушайтесь, – сказал однажды мистер Бейн, – очень интересно. Это «шестичасовой» жук – у нас потому его так прозвали, что он всегда жужжит ровно в шесть часов.

– Но сейчас четверть пятого.

– Вот именно, это и есть самое интересное.

Я еще не раз слышал в этих краях «шестичасового» жука, причем в любое время дня и ночи.

Тем не менее опытные «бушмены» утверждают, что по звукам «буша» способны точно определять время, как мореплаватели – по солнцу.

До Курупукари, большой отметки на карте, мы дошли на седьмой день; в течение всей недели этот пункт неизменно фигурировал в наших разговорах. Там действительно был флагшток, но он мертво лежал на траве, еще не полностью собранный. При мне его смонтировали и воздвигли; теперь мистер Бейн надеется получить для него флаг. Но ни спуска к воде, ни жилья поблизости не было, только на расчищенной вершине маленького пригорка виднелось одинокое деревянное строение.

В этом месте находится излучина Эссекибо, поэтому оно напомнило нам полуостров; даже в засушливый сезон река поражала своими масштабами, тем более что лесистые островки, у которых она разделяется на рукава и соединяется вновь, зрительно увеличивали ее в размерах, а прямо напротив стойбища в нее впадал широкий ручей; во время половодья песчаные дюны и каменные утесы скрыты под водой, но сейчас они, сухие и высокие, кого угодно могут сбить с толку; к тому же речные пороги перемежались с неподвижными омутами, что создавало впечатление декоративной водной системы, за которой хорошо просматривались зеленые кручи леса, что позволяло с расстояния оценить исполинскую высоту деревьев и веселую пестроту их цветущих макушек, невидимых снизу, из-под лесного полога.

Деревянный дом на сваях, поднятый футов на десять-двенадцать над землей, был, подобно большинству строений в этих краях, одноэтажным. Веранда служила гостиной: там стояли два кресла и стол; кроме того, она служила еще и государственной канцелярией: по стенам были развешаны какие-то типографски отпечатанные, порядком истрепанные уложения, календарь и устаревшая карта мира; здесь же стояла конторка с ячейками для лицензий, бланков, марок: тут совершались разнообразные акты, подпадающие под юрисдикцию местных властей: взимался налог на прогон скота, регистрировался отвод земельных участков, заверялись лоцманские свидетельства, принимались письма, которые затем ненадежным речным транспортом переправлялись на морское побережье. За порядком следил проживающий здесь же чернокожий сержант полиции. Под нами, между сваями, содержалось – с минимальными ограничениями – более десятка заключенных.

Мистеру Бейну отводилась комнатушка, куда помещался шкаф без замка, в котором он хранил, точнее, пытался хранить немногочисленные личные вещи. Этот проходной двор, составлявший разительный контраст с аккуратными, компактными резиденциями государственных служащих в Британской Африке, с некоторой натяжкой мог считаться домом мистера Бейна. Во всем необъятном округе не было ни единого пристанища, которое мистер Бейн мог бы запереть на ключ; он вечно мотался туда-сюда по скотогонной тропе и через долину к конечной погранзаставе близ Бон-Саксеса, брал с собой гамак и ночевал в становьях вакерос или на разбросанных по саванне мелких фермах, год от года живя в походных условиях и лишь изредка, во время официальных визитов, заселялся в джорджтаунский пансион. Такая работа под силу не каждому.

В Курупукари нас ждала неутешительная весть: лодка из Бартики так и не пришла; от этого мистер Бейн, необъяснимо веривший в обратное, вдруг впал в столь же необъяснимую депрессию. Так и живем, сказал он, пора бы уже привыкнуть. Река обмелела, через пороги перевалить чрезвычайно трудно, может статься, нас только недели через две отсюда заберут, а скорее всего, и вовсе сюда не доберутся – мало ли что: лодка разобьется, команда вся утонет. О колючей проволоке и съестных припасах надо забыть. Как же правильно он поступил, что взял меня с собой… и так далее.

Между тем наши обстоятельства приблизились, хотя и не вплотную, к осадному положению. У нас оставалось полторы коробки печенья и жестянка молока; ну, в доме, конечно, были мешки с фарином, составлявшим основной рацион заключенных, и немного копченостей.

Фарин – растительный продукт, приготовленный из корня маниока: это гранулы цвета тапиоки, по виду напоминают крупные опилки: на зуб – невероятно твердые, с привкусом упаковочной бумаги. Едят фарин всухую или для размягчения запаривают в кипятке; можно употреблять с молоком или же с водой, в которой варилось тассо, но это уже роскошь.

Тассо готовят следующим образом. Для жителей окрестных деревень любой охотничий трофей – это событие. Индейцы, быстро прознав о подстреленной дичи, загадочным образом появляются ниоткуда и вьются, как чайки вокруг траулера при разборе улова. Охотники вырезают отборные куски мяса, готовят и тут же едят. Индейцам отдают голову и потроха. Остальное режут тонкими ломтиками, обваливают в соли, а затем вялят. За пару дней жгучее солнце и горячий ветер саванны превращают эти ломтики в черные кожистые лоскуты, которые не портятся сколь угодно долго. На них не посягают даже обычно всеядные муравьи. Продукт кладут на чепрак – и под седло: мясо отбивается, а у лошади не появляется нагнетов. Перед употреблением в пищу мясо по возможности отскребают от пыли, смешанной с солью, и отваривают. Оно размягчается, но остается волокнистым и полностью утрачивает вкус. Могу представить, что начинающий путешественник осилит чуть-чуть фарина, добавленного в густое ароматное рагу, а тассо – только с большим количеством свежих овощей и лепешек. Но в саванне едят фарин и тассо без всего.