Исландская карта - Александр Громов

На третий день над морем повис туман, видимость упала, и матрос зря сидел в «вороньем гнезде». А утром четвертого дня засвежело, и вскоре задул ровный норд-вест силой до четырех баллов.

Люди повеселели.

Невесел был лишь один пассажир, и звали этого пассажира Михаил Константинович. Его императорское высочество пребывал в недоуменной обиде на всех и вся. Проснувшись наутро после боя, он обнаружил, что лежит на кушетке, прикрытый пледом, что ему холодно, а бок затек, и невозможно вытянуть ноги, и голова болит так, будто кто-то перемешал ложкой все мозги да еще спрыснул их клопомором.

С головой было понятно – коньяк виноват, но почему кушетка и плед, а не кровать и одеяло? Поморщившись, цесаревич шире раскрыл глаза – и не узнал своей каюты.

Куда-то исчезла вся мебель и все скромные, но приличные особе императорской фамилии предметы обстановки. На полу и стенах не обнаружилось ковров. Остался лишь столик – как в насмешку.

Некоторое время цесаревич собирался с духом, а затем, слабо замычав, поднял хворую голову и скосил глаза туда, где полагалось стоять кровати. Увы – последняя также отсутствовала.

Тогда Михаил Константинович натянул плед на голову, закрыл с блаженным стоном глаза и стал видеть сны.

Приснилась такая гадость, что хоть караул кричи. Сон был вульгарен, страшен и попросту возмутителен: Михаил Константинович сидел в тюрьме. Стены большой неуютной камеры, холодные и отштукатуренные, были испещрены нацарапанными вкривь и вкось письменами томившихся здесь некогда узников. Надписи попадались всякие: и сакраментальное «Сижу за решеткой в темнице сырой», и «Кому Бело озеро, а мне черным-черно», напоминающее об известном Данииле, и «Комендант – первый вор», нацарапанное рукой какого-то ябеды, и даже сквалыжное «Умру, но брильянтов не отдам».

Морозом веяло от этих стен. Имелась, правда, вделанная в стену печь, но холодная и с топкой, открывающейся в тюремный коридор. Надо думать, ленивые тюремные сторожа позабыли ее натопить. Или дрова не были отпущены казною. А может быть, вор-комендант приказал перетащить их в свой дом и сидит сейчас в халате перед пылающим в камине огнем, глядит на пламя и жмурится, как сытый кот.

Это было несправедливо. Это было подло, наконец! Цесаревичу захотелось завыть и заплакать от обиды. На каком законном основании наследник русского престола должен околевать от холода, как сибирский зверь мамонт в мерзлом болоте?!

Михаил Константинович хорошо знал, что это означает. Он больше не цесаревич, не наследник престола. Произошел переворот, и его заточили в крепость. Как этого, который младенец… Как еще многих. Не исключено, что через минуту за ним придут и поведут на казнь. Весьма вероятно, что придушат здесь же, в темнице. А может быть, его оставят умирать от голода и жажды в ледяных стенах.

Пытка холодом тянулась вечность. Тело перестало слушаться и примерзло к топчану. Язык отнялся. Скрипели петли железной, снабженной зарешеченным смотровым окошечком двери, входили и выходили разные незначащие люди и, ничего не сказав, выходили вон. Ум заходил за разум в попытках постичь, чего им надобно. Камер-юнкер Моллер, друг душевный, разразился глумливым смехом, позволил себе непристойный жест по адресу Михаила Константиновича и, пренагло виляя задом, упорхнул вон под ручку с певичкой Жужу. Гвардейский поручик Расстегаев и отставной капитан Пенкин внесли громадное блюдо, на коем в окружении ананасов и виноградных гроздьев возлежала голая баронесса Розенкирхен с пучком петрушки в накрашенном рту. Михаила Константиновича затошнило так, что он покрылся испариной и едва не проснулся, но тут появился папа со скорбным темным лицом, в потрепанной шинели и конногвардейской каске с двуглавым орлом. Несчастному узнику тотчас захотелось бежать куда глаза глядят, но он с ужасом обнаружил, что врос задней частью в топчан, а последний, видимо, привинчен к полу. Венценосный папа сурово сдвинул брови и произнес одно лишь слово: «Недостоин!» – после чего растаял в воздухе, а вместо него образовалась какая-то совсем уже дикая карусель, вся состоящая из мелькающих лиц обоего пола, знакомых, полузнакомых и вовсе, кажется, незнакомых, но неизменно отвратных на вид и дерзко потешающихся над узником. И граф Лопухин приходил тоже, имея почему-то вид архангела, лихо сдвигал нимб на загорбок на манер башлыка, подмигивал, добывал из рукава белоснежного одеяния колоду карт и предлагал сыграть в гамбургский похен.

Липкий ужас – вот что это было такое. А потом пришли двое, силой разъединили Михаила Константиновича и топчан и повлекли узника на воздух. Увидев там на ближайшем пригорке виселицу с петлей, мерно покачивающейся над уже подставленным табуретом, цесаревич рванулся что было сил из рук палачей, не преуспел, завыл по-звериному – и понял, что это был только сон.

Сразу сильно полегчало. Помог страшный сон, и неведомый мучитель перестал помешивать ложкой мозги. По-прежнему, однако, мучил холод и удивляло странное опустошение в каюте, но причину сего цесаревич не постигал. Вроде было вчера какое-то веселье… но какое? Розен в нем участвовал, это точно. Смутно помнилось, что он учинил по отношению к особе наследника престола какое-то свинство… но опять же – какое?

– Ка-арп!.. – вымучил Михаил Константинович, едва ли не впервые за время плавания назвав дворецкого по имени. – Где ты, Ка-арп?..

И верный Карп Карпович сейчас же явился – не иначе дожидался за дверью с чашкой рассолу.

– Доброе утро, ваше императорское высочество. Вот-с, извольте откушать.

Дальнейший утренний распорядок был известен обоим в мельчайших подробностях. Михаил Константинович пил рассол, после чего дворецкий отправлялся в буфет за шампанским, и через полчаса-час цесаревич окончательно приходил в себя. Утренний туалет не занимал много времени. Далее – по обстоятельствам. Наличие веселых друзей, неутомимых на выдумки, а равно шлюх и непременного цыганского хора могло существенно скрасить эти обстоятельства.

Увы – цесаревич окончательно припомнил, где находится, и несколько приуныл. С веселыми друзьями на корвете было туговато, а со шлюхами и цыганами – просто никак.

Ба, вспомнил! Вчера ведь состоялось что-то вроде сражения. Был еще какой-то спор с Лопухиным по поводу опасности для жизни, и бомбы рвались на броне «Победослава». Ну точно – сражение! Это хорошо. Нет, с одной стороны, конечно, свинство – подвергать особу цесаревича опасности! Но с другой стороны – престиж. Боевая слава. Вероятно, и награда. Многие ли наследники российского престола лично бывали в самой гуще боя, а?

После полубутылки «Клико» Михаил Константинович повеселел, о царящем в каюте опустошении решил не спрашивать – само выяснится – и приказал бриться. Тотчас с тазиком, помазком, бритвою и полотенцем явился камердинер, опустивший глаза долу, украдкой вздыхавший и как бы заранее готовившийся к конфузу.

И конфуз немедленно произошел, стоило непривычно жиденькой мыльной пене коснуться щек цесаревича.

– Э! Э! Ты чего это? Сдурел? Почему вода холодная?

Камердинер вздрогнул, от чего пена залезла на правый бакенбард, а Карп Карпович согнулся в полупоклоне и развел руками: