Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

жизненного примера, по глубине и поучительности сравнимого с примером святого Августина. Далее флорентиец, отбросив скромность, признается в этом открыто: Movemi timore d’infama, e movemi dediderio di dottrina dare, la quale altri veramente dare non puo – «мной движет страх бесчестья, и движет желание дать учение, которое, воистину, другие дать не могут» (1, II). Что это за dottrina, мы можем только догадываться, вспоминая рассуждения Vita Nuova, однако после этих слов для нас проясняется «гимн интеллекту» в первых строках трактата. Если вслед за Эфесцем Данте признает, что «разум есть то, что управляет всем при помощи всего», то этот жизненный пример, надлежащий послужить уроком читателю, необходимо должен быть связан с техникой обретения и развития мыслительной способности, дающей человеку ключ к самопознанию.

Соединяя авторефлексией в себе жизненный опыт Боэция и Августина, Данте подталкивает читателя к странному предположению о том, что совмещение это не столь случайно и механично, как может показаться. Быть может, в этом совмещении и скрывается секрет, который лишь Данте может открыть внимательному читателю? Оставим пока эту тему, но заметим, что самооправдание флорентийца оказалось лишь риторическим приемом, чтобы сказать о себе нечто такое, чего читатель трактата не мог ожидать, – а именно утвердить себя в ряду таких авторитетов мыслительного опыта, как Боэций и Августин. Смирение изгнанника обернулось дьявольской гордостью.

Второй «прагматический грех», в котором оправдывается Данте, – это излишняя сложность текста трактата. Под излишней сложностью он имел в виду, надо думать, не схоластический лабиринт логики, действительно затрудняющий процесс не только понимания, а даже и чтения средневековых трактатов, но сложность образную, метафорическую, символическую. Его текст темен по той причине, что автор говорит прежде всего о себе, и лишь затем – о тех материях, о которых он формально повествует. Такой справедливый вывод можем сделать мы, но отнюдь не Данте, он говорит читателю нечто другое, что вскрывает исключительно глубокие, я бы даже сказал «хтонические», слои социологии творчества. Отбросив покровы, флорентиец честно сознается, что судьба автора способна вытеснять его тексты из жизненного пространства. Дабы этого не произошло, текст должен обладать исключительной сложностью, иными словами, он должен звучать так, чтобы его звучание ускользало от слушателя. Однако я забегаю вперед.

Сказав слова о сложности текста, флорентиец начинает свое оправдание издалека, обращаясь к читателю с длинной и протяжной ламентацией о судьбе изгнанника, предвосхищающей речи Фаринаты из X песни Inferno. Изгнание лишило флорентийца его дома и обрекло на бесконечное скитание – «и я предстал перед взорами многих, которые, прислушавшись, быть может, к той или иной обо мне молве, воображали меня в ином обличии; в глазах этих [людей] не только принизилась моя личность, но и менее достойным сделалось каждое мое творение, как уже созданное, так и будущее» (I, III). Причина этого – несоответствие образа, созданного молвой, или мнениями людей, реальному образу, который обнаруживается при личном присутствии человека. Следовательно, личное присутствие умаляет достоинства известного человека, равно как и славу его текстов, ибо всегда легче признать высокие достоинства текста, воображая автора, соответствующего своим текстам. Единственный способ пересилить умаление личности и через него – текстов – это создать столь сложный текст, чтобы его «темнота» защитила своим покровом автора и его творения не только от порицания, но и от легкого понимания, что в известном смысле взаимосвязано. Таким образом, факт изгнания Данте из Флоренции своей причинно-следственной цепочкой привел к необходимости создания столь «темного» своей образностью текста, как Convivio.

Полагаю, что каждый читатель согласится с тем, что увиденные нами рассуждения едва ли типичны и даже мыслимы для представляемого нами Средневековья. Данте постулирует и доказывает нерасторжимую связь между текстом, реальным образом автора и его образом, созданным в воображении тех, кто слышал о его судьбе. Жизнь автора порождает имагинативного двойника, который, тем не менее, несовместим с самим автором. При их соприкосновении, то есть при явлении автора «перед взорами многих людей», двойник и автор как бы «взаимноразрушаются», погребая под осколками своих образов созданные тексты. Чем более необычна и странна судьба автора, чем менее обыкновенна, «социально адекватна» его личность, тем тщательнее он должен избегать соприкосновения с теми, кто впервые столкнулся с ним через его тексты или его славу. Мысль эта ныне хорошо известна, но не оценена еще должным образом. Порой человек и текст – «две вещи несовместные»: вполне достойный парадокс для ума флорентийца.

Итак, мы узнали нечто удивительное: Данте не только размышлял над социальным аспектом творческого процесса, но и продвинулся в своих рефлексиях необыкновенно далеко, установив закон взаимоотторжения человека и текста и описав его условия. «Внутренний театр» обрел еще одну сцену – раздваиваются и умножаются в воображаемых зеркалах не только персонажи текста, включая и персонажа-автора, но и сам автор-человек неотвратимо умножается в глазах простого зрителя. И эта раздвоенность оказалась высвечена рефлексией.

Дальнейших рассуждений первого трактата мы касаться не будем, ибо они отдаляются от нашей темы, будучи посвящены апологии народного языка. Нас же пока интересует апология самого Данте. Оправдываясь, он сумел воздать себе достойнейшую хвалу, попутно открыв читателю небывалую интеллектуальную перспективу и снабдив его некоторыми «инструкциями», касающимися тактики выживания текста в социуме. А чтобы еще раз продемонстрировать масштабы апологии, приведу заключительные строки первого трактата: Questo sara luce nuova, sole nuovo, lo quale surgera la dove l’usato tramontera, e dara lume a colore ehe sono in tenebre e in oscuritade, per lo usato sole ehe a loro non luce – «это [сочинение – то есть Convivio] будет новым светом, новым солнцем, которое взойдет там, где закатится привычное, и даст свет поколению, что пребывает во мраке и тьме, ибо привычное солнце им больше не светит» (I, XIII).

Нам трудно анализировать структуру Convivio в целом, ибо он не закончен и мы можем видеть лишь малую его часть. Поэтому, в отличие от вводного трактата, остальные три мы будем рассматривать не структурно, а «идейно», то есть попробуем выделить тот скелет мыслей, что должен был объединять все сочинение. Уже в первом трактате мы обратили внимание на два ключевых момента, пронизывающих текст, – самоапологию и возвеличивание разума. Каким образом эти два мотива могут быть соединены нерасторжимым единством? Для ответа на этот вопрос мне необходимо сделать небольшое отступление.

Задайте человеку, наделенному мощной рефлексией креативности, прямой вопрос – в чем истинный смысл обладания знанием? – и он не задумываясь ответит: в безграничной свободе, которую дает ощущение всепознаваемости. Знание, если оно не является сугубо техническим, инструментальным, само по себе бессмысленно и мертво. Оно способно ожить, будучи лишь орудием освобождения; оно