Император Крисп - Гарри Тертлдав

— Помолимся, — сказал священник. Фостий склонил голову и очертил на груди солнечный круг. Все начали нараспев произносить молитву Фосу. Фостий, как и тогда в храме, почувствовал, что молитва звучит более трогательно и искренне, чем когда-либо в столичном Соборе. Эти люди молились от чистого сердца.

С таким же пылом прозвучали и фанасиотские гимны. Фостий знал их не столь хорошо, как остальные собравшиеся; он спотыкался на словах, но подхватывал через строчку-другую. Мелодии гимнов были другими — правда, некоторые одолжены у ортодоксальных гимнов, — но вложенный в них смысл оставался тем же: любовь к благому богу превыше всего, следующий мир важнее этого, а всякое земное удовольствие проистекает от Скотоса, и его следует избегать.

Повернувшись к Лаонику и Сидерине, священник спросил:

— Готовы ли вы отбросить злобность этого мира, сосуда темного бога, и отправиться к свету во владения божьи по ту сторону солнца?

Супруги переглянулись, руки их соприкоснулись. То был жест любви, но любви не чувственной; этим жестом они подтверждали, что свой поступок они совершают вместе.

— Готовы, — без колебаний ответили они. Фостий даже не понял, кто произнес это слово первым.

— Как это прекрасно, — прошептала Оливрия, и Фостию пришлось кивнуть. Еще больше понизив голос, так что ее услышал только он, Оливрия добавила:

— И так страшно. — Он снова кивнул.

— Возьмите хлеб, — велел священник. — Разделите и съешьте его. Потом выпейте вино. Никогда больше приманка Скотоса не должна коснуться ваших губ. Скоро тела ваши, которые сами есть грех, умрут; скоро души ваши познают истинную радость воссоединения с владыкой благим и премудрым.

Лаоник был крепким мужчиной с гордым крючковатым носом и густыми кустистыми бровями. Сидерина же в девушках наверняка слыла красавицей; ее лицо до сих пор сохраняло красоту и силу.

«Скоро, — подумал Фостий, — они станут похожи на Страбона».

Эта мысль ужаснула его, но Лаоника и Сидерину, казалось, она вовсе не пугала.

Лаоник разрезал кусочек хлеба и отдал половинку жене, а свою съел, откусив три-четыре раза, и запил вином, выпив чашку до последней капли. Его улыбка осветила весь домик.

— Готово, — гордо произнес он. — Хвала Фосу.

— Хвала Фосу, — эхом отозвались все. — Да приведет тебя к нему светлый путь!

Сидерина доела свою последнюю еду через несколько секунд после Лаоника и вытерла губы льняной салфеткой. Ее глаза блеснули.

— Теперь мне больше не придется маяться и думать, что бы такое приготовить на ужин, — объявила она. Голос у нее был радостный и нетерпеливый; она уже настроилась на встречу с будущим миром. Все семейство рассмеялось вместе с ней.

Даже Фостий поймал себя на том, что улыбается, потому что ее откровенное счастье подействовало и на него, пусть даже он не мог его разделить.

Один из сыновей убрал со стола тарелку, нож и чашки.

— Если благой бог пожелает, они вскоре вдохновят нас присоединиться к вам, — сказал он.

— Надеюсь на это, — отозвался Лаоник. Он встал из-за стола и обнял юношу.

К ним присоединились и остальные члены семьи.

— Будь благословен Фос, владыка благой и премудрый… — затянул священник.

Все снова подхватили молитву.

Фостию показалось, что синерясник вмешался в семейный праздник, да и себя почувствовал на нем лишним. Повернувшись к Оливрии, он прошептал:

— Нам и в самом деле пора уходить.

— Да, полагаю, ты прав, — прошептала она в ответ.

— Благослови вас Фос, друзья, и до встречи на его светлом пути, — напутствовал их Лаоник, когда они подошли к двери.

Выйдя, Фостий натянул капюшон и закутался в плащ, спасаясь от непогоды.

— Ну, — поинтересовалась Оливрия, когда они прошли десяток шагов по улице, — и что ты об этом думаешь?

— Почти то же, что и ты. Прекрасно и одновременно ужасно.

— Ха! — вмешался Сиагрий. — Что прекрасного в том, чтобы превратиться в мешок с костями? — Он высказал ту же мысль, что одолевала Фостия и прежде, только сформулировал ее более откровенно.

Оливрия возмущенно фыркнула, но Фостий, опередив ее, сказал:

— Зрелище веры, реализовавшей себя до конца, всегда прекрасно, даже для таких людей, как я. Моя же вера, боюсь, не столь глубока. Я цепляюсь за жизнь на земле, поэтому, когда вижу тех, кто решил покинуть этот мир, мне становится страшно.

— Мы все его покинем рано или поздно, так зачем торопиться? — поддакнул Сиагрий.

— Истинный фанасиот считает, — сказала Оливрия, выделив слово «истинный», — что этот мир прогнил с момента творения, и потому от него следует отгораживаться и покинуть как можно быстрее.

Ее доводы не поколебали Сиагрия:

— Но кому-то же надо присматривать за теми, кто покидает мир, иначе они оставят его куда быстрее, чем рассчитывали, благодаря солдатам его папаши. — Он ткнут пальцем в Фостия. — Так что я не овца, а овчарка. А если не станет овчарок, госпожа, то волки быстро разжиреют.

Довод был грубоват, но весок. Оливрия прикусила губу и взглянула на Фостия, и он понял, что она взывает к нему, чтобы он спас ее от какой-то ужасной судьбы, хотя они с Сиагрием, если говорить честно, находились на одной стороне. Подумав, Фостий выдал лучший из пришедших ему в голову доводов:

— Спасение других от греха не оправдывает собственные грехи.

— Мальчик, о грехах можно говорить, когда знаешь, что это такое, — ехидно заявил Сиагрий. — Ты и сейчас тот же сосунок, каким был, когда вылез между ног своей матери. А как, по-твоему, ты там оказался, если до того кое-кто не поиграл в лошадки?

Фостий действительно над этим размышлял, и с тем же смущением, какое испытывали все задумавшиеся на подобную тему. Он едва не крикнул в ответ, что его родители состояли в законном браке, когда он был зачат, но даже в этом он не был до конца уверен.

По дворцу ходили слухи о том — и перешептывания, если Фостий мог оказаться поблизости, — что Крисп и Дара был любовниками уже тогда, когда Анфим, первый муж Дары, еще сидел на троне. Так что Фостию осталось лишь возмущенно посмотреть на Сиагрия — ответ не такой, какой ему хотелось бы дать, но лучший из имеющихся.

Но такие взгляды соскальзывали с Сиагрия, как с гуся вода, и он, откинув голову, злобно расхохотался, ощутив испытываемое Фостием унижение, а затем развернулся и зашлепал по грязи прочь, словно намекая, что Фостий не будет знать, что делать с возможностью согрешить, даже если такая возможность плюхнется ему на колени.

— Бандюга проклятый, — процедил Фостий — но негромко, чтобы Сиагрий не услышал. — Клянусь благим богом, он знает о грехе достаточно, чтобы вечно торчать во льду; просто позор для светлого пути называть его своим.