Лжедимитрий - Даниил Мордовцев

— Я, пане, не хотел рук марать с этими грубыми галганами, — говорил, тяжело дыша, пан Кубло. — У него, пане, один грязный кулак, а у меня, пане, рыцарская сабля — стыдно бы было убивать эту бешеную собаку.

— А я, пане, потому ушёл, — оправдывался, в свою очередь, пан Непомук. — Что мне его милость царь сказал: «Береги свою жизнь, пан Непомук, — она нужна для счастья всей Русской земли». Вот тут и вертись.

А между тем Димитрий не замечал, а если и замечал, то не обращал внимания на вспышки, на глухие подземные удары, которые обнаруживали присутствие подземного огня, готового пожрать нарождающееся царственное величие необыкновенного юноши с его грандиозными планами, с его дерзкой решимостью изумить весь мир, прогреметь до последних пределов земли. Упоение любовью и личным счастьем не отвлекало его от кипучей государственной деятельности, и Басманов, Власьев, Сутупов, Рубец-Мосальский и князь Телятевский постоянно призываемы были для представления докладов, для подачи к подписанию указов, грамот, законов и для выслушивания разных именных повелений.

— Как ты много работаешь, милый, — говорила ему Марина утром в пятницу, когда он пришёл к ней после утренних занятий. — Ты похудел даже.

— Это ничего, сердце моё коханое, я похудел от счастья, — отвечал он задумчиво. — Мы теперь не в Сам боре, не в парке у гнезда горлинки. Помнишь?

— Помню, милый. Думала ли я тогда, что так выйдет.

— Да. А как дрожали твои руки, сердце моё, когда ты тех птичек кормила рисовой кашкой. Но ты не видела, как моё сердце дрожало.

— Я слышала его, когда ты там наклонился ко мне. А знаешь, когда это было, милый?

— Как когда?

— Сегодня ровно два года. Это было 16 мая, на другой день после того, как татко праздновал день твоего спасения в Угличе и как тогда противный пан Непомук велел зарезать к столу бедную горлинку.

Димитрий задумался — не то он вспомнил о неразгаданном своём прошлом, не то слова Марины разбередили в нём другие воспоминания.

— Два года... Ровно два года... Пятнадцатое — шестнадцатое мая. А сколько пройдено в эти два года! До трона дошли, — говорил он как бы сам с собой. — До трона... А как невысоко до трона. Сердце моё! Радость моя! Так надо праздновать этот день — первые именины нашей любви.

— Да. Ещё когда пришла Ляля потом...

— Кто это такая Ляля, сердце моё?

— Ляля — покоювка моя, девочка, что влюблена была в пахолка Тарасика. Как увидала она меня после твоего ухода из парка, так и руками всплеснула. «Ах, панночко! — говорит. — Яки у вас очи велики стали — ще бильши и кращи, як були... Таки очи... Як у Богородици, що з Рима привезли — Мадонной зовут...»

— Ах, ты, моя Мадонна! Ляля правду сказала в невинности сердца — ты Мадонна. Отпразднуем же сегодня именины нашей любви, а завтра за дело.

— За какое дело, милый? Точно ты мало делаешь?

— О! У меня много дела впереди, сердце моё, много, так много, что во всю жизнь не переделаешь. Теперь уж готовятся рати и стягиваются к Ельцу. Когда прибудет весь наряд и обозы с кормом и припасами, тогда я сам вместе с тобой, сердце моё, поведу мои рати к Азову. Возьму Азов — это у меня будет первая дверь в море. Через эту дверь я выведу мои рати в море, да в союзе с королём Жигимонтом, да с королём Генрихом Четвёртым французским (к нему я посылаю послом, сердце моё, Якова Маржерета), да с цесарем римским ударю на Царь град и изгоню турок из Европы, освобожу святую Софию, Гроб Господень...

— Ах, милый мой! Великий мой! Какой ты великий! — обнимала его восторженная Марина, мечты детства которой, казалось, уже сбывались и она подносила ключи от Гроба Господня святому отцу, папе.

Но последней мечты она не доверила своему Димитрию.

— Мой великий! Мой славный! — шептала она.

— Моё величие и моя слава впереди, сердце моё. Потом я хочу воротить Русской земле то, что принадлежало моим прародителям — Рюрику, Синеусу, Трувору, князьям киевским, галицким, полоцким. Всё это должно быть моим — от северных морей до южных. Я хочу, чтоб мои корабли ходили вокруг света. Потом я намерен заложить в Москве университет.

— Такой, как в Гейдельберге, милый, куда уехал...

Она не договорила и покраснела. Димитрий заметил это.

— Кто уехал в Гейдельберг, сердце моё? — спросил он.

— Мой знакомый... Знакомый татки... Урсулочки... (Она видимо смешалась).

— Да кто же, кто, друг мой?

— Он... Ты дрался с ним... Ранил его...

— А! Князь Корецкий, что вздыхал по тебе.

Тень пробежала по лицу Димитрия. Но он в то же время почему-то вспомнил Ксению... Вечер 23-го июля. «Митя... Дядя... Митя мой!» — отозвалось у него в сердце — и он молча обнял Марину, не смея взглянуть ей в глаза.

— А помнишь, душа моя, нашу охоту в Самборе? — сказал он, стараясь скрыть своё смущение.

— Когда ты ходил на медведя Годунова? Помню, ещё бы не помнить этого дня!

— А что? Испугалась разве?

— Да, милый. Ох, как было страшно! Но главное не то, не это я помню.

— Что же это такое другое, сердце моё?

— А то, что тогда в первый раз я почувствовала, что люблю тебя. За тебя-то я и испугалась, милый.

В это время вошёл старый Мнишек. Он был встревожен. Димитрий заметил даже, что у него дрожала рука, когда, в знак благословения, он положил её на голову дочери.

— Что скажет пан отец? — спросил царь.

— Сын мой! Тебе угрожает опасность. Сегодня пришли ко мне жолнеры и говорят, что вся Москва поднимается на поляков. Заговор, несомненно, существует.

Царь хладнокровно заметил:

— Удивляюсь, как ваша милость дозволяете жолнерам приносить всякие сплетни.

— Ваше величество, — отвечал воевода. — Осторожность никогда не заставит пожалеть о себе — и потому будьте осторожны!

— Ради Бога, пан отец, не говорите мне об этом больше. Иначе нам это будет очень неприятно. Мы знаем, как управлять государством. Нет никого, кто бы мог что-нибудь сказать против нас — мы никого не казнили, никого не наказали, — ни одна слеза не упала ещё из глаз моих подданных мне на совесть. Но, если б мы увидели что-нибудь дурное — в нашей воле лишить жизни виновного.

Он говорил медленно, строго, царственно. Живые глаза его сделались какими-то стоячими, глубокими, бесцветными. Потом он прибавил:

— Хорошо. Для вашего успокоения я прикажу стрельцам ходить с оружием по тем улицам, где поляки стоят.

Вошёл Басманов. Лицо Димитрия прояснилось.

— Что, мой верный? — спросил он ласково.

— Небезопасно в городе, царь-осударь, — тихо отвечал Басманов.

Димитрий нетерпеливо махнул рукой. Марина подошла и ласково положила ему руку на плечо.