Сержанту никто не звонит - Шимун Врочек

Я представил, что это не кошка, а молодая женщина. А вокруг и ночь и вой и грохот...

Взял девчонку поудобнее и отступил в сторону.

Морковка затихла, словно что понимает. Я обошел Заплатку кругом и вышел из сарая.

Сидел на крыльце и смотрел, как темнеет.

А потом Заплатка появилась. Сама подошла и нас обнюхала. Девчонка морщилась, когда кошка её усами задевала.

Заплатка повернулась и ушла обратно в сарай. Домой, к детям.

А мне почему-то вдруг стало очень обидно.

* * *

Повернулся, а там она стоит. Я и не видел, как подошла. Увлекся с дверью.

Она на меня смотрит и говорит:

— Девочку пора кормить.

Я говорю:

— Я знаю.

И стоим друг на друга пялимся. Как два идиота.

Потом Марта усмехнулась и говорит:

— Ты сильный.

Я на развороченную дверь смотрю и говорю: да?

Она говорит:

— Но молотка в руках сроду не держал. Я же вижу. У тебя под другое руки заточены. Поэтому и не выходит. Вот шпаги, ружья — это твоё, верно?

Я говорю: наверное.

Она говорит:

— Почему вы, мужчины, просто не можете быть дома? А? Объясни мне, солдат!

Я говорю: не знаю.

Она говорит:

— Почему вам обязательно нужно куда-то идти — и кого-то там убивать?

Я не знаю, что ответить.

Она говорит:

— А потом еще желательно сдохнуть где-то там, вдали от дома — в грязи и вонище!

Я молчу.

Она помедлила и говорит:

— Тогда вы будете счастливы, да?

Повернулась и ушла в дом. А я смотрю ей вслед, и у меня внутри — пустота. Словно вырвали что-то очень важное и теперь нити свисают.

* * *

Наверное, она что-то почувствовала. Женщины в этом смысле вообще тоньше устроены. Как барометр.

Я зашел в сарай и вытащил сверток. Длинный, почти в мой рост. Снял мешковину, проверил и завязал обратно. Потом взялся за пистолеты. Заводил каждый и нажимал на спуск. Не то, чтобы дергался. Просто надо было себя чем-то занять.

Хотя — не без мандража, конечно.

Потом разобрал вещи. Морковкины — в одну сторону, свои — в другую. Из своих назавтра отобрал солдатскую куртку, рубаху, чулки, бриджи. Все чистое, как на парад.

Деньги, бумаги. «Завещаю своей дочери Анне-Фредерике...» и так далее.

Все, кажется.

А потом я вспомнил, что сказала Марта в день нашей встречи.

Во дворе — бочка, в бочке — вода. В воде закат отражается. И моё лицо заодно.

Cмотрю на себя и думаю — где красивый? Чего она выдумала?

А потом подумал — правильно, наверное. Может с нами, мужчинами, это тоже работает? Мы нужны женщинам, а они — нам. Мужчина постоянно должен доказывать женщине, что она — лучшая в мире. Иначе он не мужчина, а сапожная подошва. Чтобы мы из угловатых, негибких, жестких, туповатых становились такими, как есть — мы должны отдавать.

Это же просто. Если воду не вычерпывать, она уходит. Может, мы тоже пересыхаем, как колодцы?

И тогда, блять, в нас выстрелить надо, чтобы вода появилась?!

Когда совсем стемнело, я поднялся на крыльцо и открыл дверь. А там — она. Вроде как случайно в сенях стоит.

Я на нее смотрю, а она отвернулась. Только... я знаю, что она меня видит. Не глазами, всем телом. И она знает, что я знаю.

Стоим, дыхание друг друга слушаем.

А потом я сделал шаг. И другой. И как-то само собой получилось, что мы стоим рядом, и кажется, что кожа у неё в темноте тихонечко светится.

Прижал к себе. Она затихла и в грудь мне упирается. Лапки мягкие, как у котенка.

Я говорю: привет.

* * *

Спящая змея проснулась. Открылись двери лавок, зашумели люди. По пыльной чешуе зацокали каблуки и копыта. Цок, цок, лошадка! И улыбается.

Я посмотрел наверх. Небо в просвете домов чистое, света достаточно.

Перевёл взгляд на лавку портного. Ножницы большие и белые, нитки зеленые. Все четкое и яркое. Отсюда до вывески пятьдесят два шага — я проверял.

Потом задернул занавески, чтобы осталась только узкая щель. Взял стул и устроился у окна. Аркебузу поставил к стене, кувшин с водой — на пол, по левую руку.

И стал ждать.

* * *

Потому что однажды просыпаешься ночью, а вокруг темно — и душно, и грохот, и скрип, словно за стеной перетаскивают мебель. А потом, без перехода, гул голосов, который отзывается во всем теле. Только слов не разобрать, словно это кошмарный сон. Одни вибрации, низкие, тяжелые, тягучие, как патока. И этих в голосах звучит тоска и ужас — оттого, что обладатели голосов знают, что им предстоит совершить.

В неясной тревоге, на границе сна и темноты, ты лежишь с открытыми глазами и чего-то ждешь. Кажется, вечером ты поругался с женой из-за ерунды — сейчас даже не можешь вспомнить, из-за чего именно — но заснул ты не в спальне, а на кушетке в гостиной, где спал не раздеваясь и даже не сняв сапоги. Ты лежишь и слушаешь, как в груди отзываются зловещие тамтамы. А за стеной идут люди с тягучими голосами и глаза у них пустые, как у ящериц.

А потом — крик. Который хлыстом бьет по нервам. И ты вскакиваешь на ноги, словно тебя обожгло. Чувствуешь, как сжимается тело, словно от невыносимой боли. И понимаешь, что это кричит твоя жена.

* * *

Ничего. Все в порядке. На мгновение я закрыл глаза, пытаясь унять дрожь. Сердце колотится, словно заячий хвост. Ладони взмокли. Аркебуза кажется тяжелой и неуклюжей, как бревно.

Я открыл глаза, прицелился в катушку зеленых ниток. Потом плавно повел ствол аркебузы вниз...

Черная спина.

Я задержал дыхание и нажал на спуск. Привычное: вжжжж. Искры. Бух! Грохот. Толчок в плечо. Ствол аркебузы дергается вверх и вправо. Серый дым. В ушах — звон. Черт, не вижу! Черная спина медленно-медленно покачнулась... падает. Вокруг лица, на них — удивление. Пауза. А потом со всех сторон — крики. «Князя убили! Князя!» Убили? Правда?! Черт, нельзя посмотреть.

Я отпускаю аркебузу — она стукается о пол. Встаю и иду к двери. Меня шатает. В ушах — звон, лицо горит, как обожженное.

Крики за стеной становятся громче. Звон железа. Команды. Опять крики.

«Там он был! Там! Наверху!»

Я быстрым шагом выхожу из комнаты. Миную двери соседей. Прыгаю по лестнице через две ступеньки.

Когда оказываюсь внизу, входная дверь распахивается. Лица, шляпы, шпаги... Почти не глядя, разряжаю туда один из пистолетов. Дым. Крики. Я поворачиваюсь к двери спиной и перехожу на быстрый шаг. Иду вглубь дома. На ходу достаю патрон, скусываю и перезаряжаю пистолет. Руки подрагивают. Часть пороха просыпается мимо.