Как устроен этот мир. Наброски на макросоциологические темы - Георгий Дерлугьян

Экономическая ортодоксия предполагает прежде всего отказ по умолчанию от исследования властной и конфликтной составляющей в истории капиталистической мироэкономики. Здесь, если говорить без обиняков, находится источник как политической неуязвимости, так и аналитического тупика экономической науки.

Капитализм действительно отличается от прочих рыночных систем прошлого своим глобальным размахом (но не только в наши дни, а с самого начала – возьмите генуэзских и венецианских купцов или голландских мореходов), интенсивностью операций и масштабом хозяйственной экспансии – чего стоит индустриальная революция и ее последствия! Все это готовы были признать и либеральные экономисты, и марксисты. Однако капитализм также разительно отличается от предшествующих рыночных систем регулярным употреблением власти – в первую очередь неосязаемой власти, которую дает распоряжение деньгами, но также средствами политико-административного предписания, военного принуждения и идеологического давления. Власть целенаправленно и постоянно используется для обеспечения условий успешного воспроизводства капитала, в первую очередь достижения устойчиво высоких норм прибыли. Это ясно осознавал и предтеча современного экономического анализа Адам Смит, сетовавший по поводу «дифференциала силы», применявшегося европейскими бизнесменами со времен Великих географических открытий. Именно конфликтная сторона ранней теории Маркса сохранила в определенной мере свое значение, хотя прочие элементы его анализа капитализма в дальнейшем приходилось пересматривать, отвергать, уточнять и достраивать блестящей плеяде ученых от Вебера до Шумпетера, Поланьи, Грамши и Броделя и уже наших старших современников: Валлерстайна, Арриги, Стинчкома, Тилли, Бурдье, Голдстоуна, Манна, Коллинза.

Проблема и просто беда современной экономической науки, как настаивали ее видные внутренние критики Роберт Хейлбронер и Альберт Хиршман[55], именно в том, что по явно идеологическим причинам из неоклассической экономики оказалась экстернализирована, вынесена за скобки конфликтно-властная динамика капитализма. Когда в 1890-х гг. первое поколение профессиональных университетских экономистов бралось за амбициозный проект создания точной математизированной науки о рынках, были отброшены все рассуждения классиков политической экономии о политической власти – как донаучные и не имеющие отношения к узко и строго определенному предмету. В те годы за образец научности была взята термодинамика, отчего, скажем, понятие стоимости из сложного и конфликтного социального взаимоотношения стало трактоваться подобно атомарным весам и зарядам субъектов рынка (о чем полезно почитать в монографии американского историка экономики Филиппа Мировски с остроумным названием «Больше жара, чем света»[56]).

В среде экономистов и политологов периодически возникают возмущения господством схоластики, которая предписывает все более изощренное алгебраическое моделирование идеологической абстракции свободных рынков. Пока я пишу эти откровенные строки, где-то в Америке или Европе стонет аспирант или аспирантка, пытающиеся втиснуть свои эмпирические наблюдения и собранные данные откуда-нибудь из Аргентины или Кыргызстана в формалистическое доказательство некоей неоинституциональной схемы principal/agent или теоремы рационального выбора. Роскошный ворох эмпирики никак не умещается в маленький жесткий чемоданчик, а сроки подачи диссертации все ближе – и уже маячит безработица по окончании аспирантуры, страх за потраченные годы и чувство собственной ненужности. Протесты случаются как со стороны впадающей в отчаяние научной молодежи (несколько лет назад посредством Интернета широко передавалась анонимная прокламация за подписью Mister Perestroika), так и со стороны некоторых мэтров ранга Нобелевских лауреатов Джозефа Стиглица и Амартьи Сена. Надо отметить, что большинство критиков не подвергало сомнению саму экономическую парадигму. Чаще это были «ереси», вызывающие на диспут текущую ортодоксию и порицающие ее с позиций гетеродоксии в рамках той же церковной доктрины – скажем, в вопросе о соотношении роли рынка и государства, о преобладании формального моделирования или исторического институционализма. Профессиональные ассоциации экономистов и политологов реагировали в лучшем случае созданием специальных комиссий для рассмотрения оппозиционных петиций.

Дело в том, что в американской дисциплинарной среде действует горизонтальный механизм перекрестного контроля. Это вовсе не официальная цензура, а контроль равномерного качества мастерами ремесленной гильдии. Эффективно отсекаются откровенно слабые и дилетантские работы. Однако взаимный контроль в основной массе случаев неявно и как бы сам собой предрасполагает к конформизму в пределах «мейнстрима», к написанию более проходных заявок и статей. Это происходит посредством обязательных анонимных внешних и внутренних отзывов, которые пишутся и воспринимаются всерьез, а не как формальные советские характеристики. На основе таких обстоятельных и нередко критических отзывов принимают свои решения комитеты по найму, выдвижению на следующую должность и выделению исследовательских грантов. Наиболее высокие и жесткие барьеры установлены в головных журналах профессии, где рутинно отвергается до 90 % присланных рукописей. Однако без такого рода журнальных публикаций молодые ученые имеют ничтожно мало шансов на получение перспективной должности в ведущем университете.

Об истоках и механизмах передачи нынешней теоретической моды на формалистический рационализм лучше всех, пожалуй, написал экономический политолог Дэвид Вудрафф, который прекрасно знает как ныне господствующую ортодоксию, так и теоретические парадоксы, возникающие в ходе ее применения. Вудрафф вспоминает и вовсе немодного Николая Бухарина, некогда обозвавшего австрийскую экономическую школу маржинализма «политэкономией рантье». По аналогии с бухаринским определением, Вудрафф характеризует современный экономистический анализ как «социальную теорию мира с позиции трейдера ценных бумаг»[57]. Трейдеру в самом деле не должно быть разницы, вкладывать ли деньги в ценные бумаги Техаса, Гватемалы, Кореи или Эстонии. Главное, чтобы везде были примерно одинаковые, привычные для трейдера правила ведения деловой игры, смоделированные по центральным (сегодня американским) образцам, чтобы везде присутствовали сопоставимые абстрактные стоимости, институциональные и инфраструктурные условия для беспрепятственного движения капиталов по миру в виде правовых норм, благоприятствующих бизнесу, бирж, отделений мировых банков, инвестиционных фондов, компьютерной связи и вездесущих отелей «Мариотт». В самом упрощенном виде, это и есть глобализация.