Анжелика в Новом Свете - Анн Голон

Наконец он упал на колени и, целуя руки Анжелики, повторял, словно молитву:

— О каспаша! О каспаша моя! Ты, ты наконец с нами! О, теперь я могу спокойно умереть!

В этом продымленном логове жили четверо рудокопов: старательный и степенный итальянец Луиджи Поргуани; метис Соррино — наполовину испанец, наполовину перуанский индеец из племени кечуа; немой англичанин Леймон Уайт, которому пуритане из Бостона вырвали за богохульство язык; и Куасси-Ба. В каждом из них, даже в итальянце, было что-то такое, что отличало их от остальных смертных, что-то отдававшее серой и порохом, и при виде их у Анжелики появилось такое же ощущение, какое испытала она некогда на руднике в Сальсине в первый момент, когда муж привез ее туда. Они были существами из другого мира, заключившими союз с тайными силами земли, и господином их был тот, кто сейчас вошел сюда и кого они приветствовали с поспешностью и благоговением, — граф де Пейрак, тулузский ученый. В его присутствии все здесь обретало свой смысл.

А в логове становилось все теснее. Из скорбной мокрой темноты продолжали появляться люди. Уже невозможно было пошевельнуться. Слышно было, как, стуча от холода зубами, входили последние путники и как вздыхали от блаженства те, кому уже удалось протянуть руки к огню.

Первое оцепенение прошло, и Анжелика взялась за самое необходимое — нужно было снять с Онорины и мальчиков мокрую одежду.

— Сухое белье, Куасси-Ба, — требовала она. — Одеяла. Помоги мне быстро вытереть малюток!.. Закутай их хорошенько!..

И он, как когда-то в давние времена, спешил на ее голос. Она заглянула в котел, подвешенный на крюке над огнем, увидела в нем дымящуюся похлебку и наполнила миски.

Согревшиеся и насытившиеся дети тотчас же уснули на складных кроватях с натянутым вместо тюфяка полотнищем ткани; их прикрыли меховыми одеялами.

Повар Малапрад коснулся плеча Анжелики.

— Госпожа, вот тут одна малютка упрямится…

— Какая малютка?

— Да вот…

Анжелика увидела Эльвиру, бедняжка едва держалась на ногах.

— Я больше не могу!.. Я больше не могу!.. — в нервном припадке рыдала она.

Анжелика подбодрила молодую женщину, заставила ее выпить несколько глотков горячего грога.

— Я хочу умереть! Я хочу умереть! — повторяла Эльвира. — Я не могу так больше… Почему я не умерла тогда вместе со своим мужем?..

— Успокойтесь, моя дорогая, — уговаривала ее Анжелика, обнимая. — Вот выпейте. Вы были очень мужественны! А теперь мы спасены. Здесь хорошо, тепло, у нас есть крыша над головой, и с нами Куасси-Ба. Посмотрите только, какой он добрый! Малапрад, разуйте ее. Надо снять с нее мокрую одежду… Найдите-ка мне еще одно одеяло…

В комнате была толкотня, но в толкотне этой чувствовалась деловитость. Мало-помалу голоса зазвучали громче и уверенней. Из одного угла поползли струйки пара — там устроили парную баню по-индейски, бросая в чан с водой раскаленные докрасна камни. Четверо рудокопов самоотверженно усердствовали, таща все, что сумели отыскать из запасной одежды, подкидывали дрова в огонь, подливали в похлебку воды, кинув туда свой последний кусок сала.

Эльвира постепенно успокоилась. Тогда Малапрад на руках отнес ее и уложил рядом с детьми на одну из кроватей, где она тут же забылась тяжелым сном, а он продолжал шептать ей нежные слова утешения. Но Анжелика взялась и за него.

— Теперь ваша очередь, мой друг!

Октав Малапрад не принадлежал к числу особых здоровяков. Он промок до костей и легко мог заболеть. Анжелика налила ему стакан водки из бутыли, которая переходила из рук в руки, заставила его снять разбухший, как губка, плащ и даже, несмотря на смущенные протесты бедняги повара, растерла его, уверяя, что и Кантор, и Флоримон тоже сняли свою заледеневшую одежду. Мокрые лохмотья дымились у очага, куча грязных сапог и башмаков все росла: сейчас их просто сваливали в угол. Завтра они посмотрят, что можно сделать с ними, а сейчас места у очага слишком мало, чтобы попытаться их высушить. При свете ламп, горящих на медвежьем жиру, можно было видеть, как теснятся у единственного в лачуге очага голые дрожащие тела.

— Мы почти ничего не взяли из товаров, что предназначены для торговли с индейцами, — сказал итальянец Поргуани. — У нас еще есть и одеяла и ром.

— На сегодня нам больше ничего и не нужно, — ответил граф де Пейрак.

Итальянец раздал ярко-красные одеяла, и каждый завернулся в него; сейчас они напоминали индейцев, собравшихся по какому-то торжественному случаю. Мало-помалу пришельцы выходили из оцепенения и возвращались к жизни. И вот, не без помощи рома, зазвучал смех, мужчины принялись шутливо награждать друг друга тумаками, вспоминать о том, что произошло за последние сутки и за последние месяцы. А дети безмятежно спали.

Анжелика оглядела всех просветленным взглядом. Еще недавно они брели под порывами ураганного ветра и были самыми несчастными созданиями на свете, и тем не менее — Анжелика будет помнить это всегда — они сумели сохранить в себе искру человечности, готовность прийти на помощь и согреть сначала наиболее слабых. Она снова мысленно увидела Малапрада, утешающего Эльвиру, и бретонца Жана Ле Куеннека, протягивающего стакан водки супругам Жонас, хотя он еще не отхлебнул сам, и Кловиса, бросающего свою флягу Жану, и Никола Перро, заставляющего Флоримона и Кантора, примостившихся у очага, быстро раздеться, а не стучать зубами от холода. А Жоффрей де Пейрак… Лишь только лично убедившись, что каждый сыт и одет в сухое, он сбросил свой мокрый плащ. Анжелика перехватила его взгляд, он подошел к ней. И решительно притянул ее к себе.

— Теперь пора позаботиться и о вас, душа моя.

Его голос слегка дрожал от затаенной доброты и нежности. И только тут она почувствовала, что ее отчаянно трясет, словно в припадке падучей.

Он заставил ее выпить полный до краев стакан рому, разбавленного кипятком с кленовым сахаром, — такая смесь усыпила бы и быка!

— Да благословит Господь того, кто придумал этот божественный напиток — ром, — сказала Анжелика. — Не знаю, кто он, но ему стоило бы воздвигнуть памятник.

Все, что произошло потом, она помнила довольно смутно. Более или менее четко запечатлелись в ее памяти угол, где стоял чан, в котором бурлила вода, потому что туда бросали раскаленные камни; и блаженство той минуты, когда заледеневшее тело окутал жгучий пар; и большие руки, проворные и заботливые, помогшие ей завернуться в одеяло, сильные, крепкие руки, которые подняли ее, как ребенка, понесли и уложили; и еще она помнила, как муж укрыл ее мягким мехом и как его лицо с такими выразительными темными глазами приблизилось к ней в полутьме, словно видение из ее далеких грез… Но на этот раз оно не таяло… И она слышала слова, сладкие, словно ласка, слова, которые он шептал ей, нежа и согревая ее, как будто они были одни во всем мире… Но в тот вечер это не имело ни малейшего значения. Все они были словно зверьки, раздавленные враждебной стихией, мачехой-природой.