Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод - Наталья Павлищева

Но надежда умирает последней, сам созвал лучших лекарей, знахарей, всех, кого нашёл. Макарий сокрушённо мотал головой:

— Государь, не от чего меня лечить. Срок пришёл Господу к себе забирать. Мне уж исповедоваться и причащаться пора, а не настои пить да примочки прикладывать.

31 декабря митрополита не стало. Оплакивал Макария не один государь Иван Васильевич, рыдала вся Москва и Русь. Митрополита любили и уважали за исключительное благочестие, образованность и, главное, житейскую мудрость. Никто так, как он, не умел примирить непримиримых, уговорить обозлённых и печаловаться за опальных перед царём. Никто не мог успокоить государя, потому как никто больше Макария не имел на него такого хорошего влияния, даже ходивший некогда совсем рядом поп Сильвестр.

Сам Иван тоже понимал, что лишился наставника, который мог указать верный путь, что остался точно сиротой. Он не помнил отца, да и мать тоже не слишком хорошо, потому Макарий с его отеческой заботой стал для государя настоящим подарком судьбы.

Скончавшийся митрополит лежал недвижно, лицо его было спокойно, точно все тревоги и невзгоды мира разом покинули умершего. Ивану показалось, что, уйдя далеко-далеко, Макарий бросил его, даже вдруг забыл. Царь искал и не находил хотя бы в уголочке закрытых глаз, в изгибе едва заметных от старости, посиневших губ привет себе, знак, что не один... И не находил. Макарий был не с ним. Стало смертельно жалко себя, такого одинокого и покинутого.

Глядя на убивавшегося от горя мужа, царица Мария недовольно морщилась: ну чего так страдать из-за этого старого мямли? Вечно всех мирил, всех совестил... Что интересного в такой тихой и мирной жизни? По ней, так совсем ничего, гораздо же интересней наблюдать расправы по поводу и без него!

Иван Васильевич лежал на красивой постели у царицы в опочивальне, как был на погребении, прямо в одежде и обуви. Мария покосилась на мужа, но замечание сделать не рискнула, и так уже слишком часто недоволен ею. Задумавшись, она не заметила, что Иван наблюдает, чуть приоткрыв глаза. Сама Мария была вполне довольна, что теперь некому будет без конца жужжать в уши царю о милости к опальным, то и дело просить кого-нибудь помиловать.

За окном завывала метель, в печи потрескивали поленья, заботливо подложенные слугами. Пламя нескольких больших свечей чуть колыхалось. Царица любила, чтобы в горнице было светло, потому свечи всегда ставили большие. Сидевшая Мария отбрасывала на стену огромную, какую-то зловещую тень.

— Маша... Маша, Макарий помер... — Голос у Ивана чуть растерянный, горький, точно у ребёнка, потерявшего любимую игрушку и попросту не знавшего, как жить дальше. Глаза жалкие, умоляющие.

— Значит, так Богу угодно было... Стар он уже... Что ж теперь, весь год плакать, что ли?

Иван вскочил, резко бросил:

— Дура!

Только его и видели. Невольно слышавшая разговор мамка мысленно согласилась с царём: и впрямь дура! Была бы умнее, поняла бы, что государя приласкать надобно, он точно сиротинушка нынче. Сейчас его приласкай, дальше верёвки вить можно будет, а царица душой мужа не чувствует, вот и гнёт своё. Недаром не любил её митрополит, как и она его.

Мамка не зря задумалась, многие чувствовали, что изменения грядут не лучшие. Государь не ровен нравом, пусть бы был строг да отходчив, но ведь попросту жесток. А уж если обозлился на кого, так, кроме митрополита, и заступиться не моги. Повезло Старицким, что в опалу попали при жизни Макария, ныне не монастырь был бы княгине Ефросинье, а плаха. Как-то теперь будет, когда печаловаться некому?

Долго митрополия пустой быть не может. Кого выбирать, ведь сравниться с Макарием ох как тяжело. Нет вокруг таких.

Выход неожиданно предложил сам Иван Васильевич. Он вспомнил своего духовника Андрея Протопопова, надевшего схиму в Чудовом монастыре под именем Афанасия. Кажется, это устроило всех, Афанасий так Афанасий...

После смерти митрополита осиротел не только государь, покинутыми почувствовали себя и дьякон церкви Николы Гостунского Иван Фёдоров с помощником Петром Мстиславцем. В апреле они с благословения Макария начали печать первой русской книги «Апостол». Печатники очень старались, втайне надеясь успеть показать книгу больному митрополиту, прекрасно понимая, какую радость ему доставят. Государь тоже благоволил типографии, радовался скорому появлению первых книг.

Митрополит поддержал Ивана Фёдорова в попытке исправить допущенные при многочисленных переводах и переписках ошибки, не позволяя нападать на печатников тем, кто считал, что переводы Максима Грека и его исправления портят Священное Писание. Через сотню лет такой спор приведёт к расколу церкви, но тогда авторитета митрополита было достаточно, чтобы Ивану Фёдорову не мешали.

Макарий умер, как будет теперь? Дьякон Иван Фёдоров задумался — не пришлось бы уносить ноги. Невольно хмыкнул. Пётр, размазывавший краску по готовой форме, поднял голову, тревожно глядя в лицо своего учителя:

— Что?

— А думаю, что ноги унести мы, может, и успеем, да станок жаль...

Ему не пришлось объяснять, о чём речь. Помощник всё понимал без слов, жалели только, что не успели напечатать «Апостол» и подарить митрополиту, а ещё вот о тяжеленном печатном стане, который и впрямь в котомке не унесёшь. Только жизнь начала налаживаться... Впервые увидев, как немцы ловко печатают один лист за другим, Иван ахнул:

— Вот бы нам так!

Задумка понравилась митрополиту и царю тоже. Хотя в Москве уже были печатные книги, но с русскими буквами пока не делали. Долго Фёдоров мучил златокузнеца, чтобы буквицы вышли ровные да ладные, но своего добился — теперь всё на листах понятно. Тексты взяли для первой книги правленные самим Максимом Греком, казалось, чего уж лучше? Но святые отцы сразу же ворчать и принялись, мол, коверкает суть тот монах своими исправлениями! Пока был жив, митрополит Макарий в обиду не давал. Но вот его не стало... Как ныне повернёт?

На третий день после похорон Макария в типографию неожиданно явился боярин Алексей Басманов. Завидев рослую фигуру воеводы, входящего во двор, Фёдоров изумился:

— Этому-то чего здесь делать?

Навстречу Басманову спешил Пётр Мстиславец, по делу или без дела, а Басманов не последний при государе, его слово много может значить. Сам боярин, пыхтя от усилий и слишком большого количества шуб, напяленных в угоду обычаям, поддерживаемый заботливым холопом, перелез через сугроб, наметённый ещё утром метелью, недовольно бросил непонятно кому:

— Пошто двор не чистите?! Обленились, холопы! Вот я вас!

Ругался скорее по привычке, чем из желания навести порядок. А ещё, видно, не знал, как начать разговор.

Выручил Мстиславец, согнулся перед дородным воеводой, повёл рукой на крыльцо:

— Пожалуй, боярин, в дом. С дороги согреться, чарку выпить.

В отношении последнего Алексей был совсем не против, потому как у государя все шли поминки по умершему, а русский люд и за поминальным столом напиться не прочь. Вот и гудела голова у боярина, хотя давно уж не утро, но встал поздно, принять, конечно, успел, да, видно, маловато, нутро ещё требовало.