Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

июне отдыхала в Раухале, Гаррик же был у родственников отца) поначалу содержат тщательные описания собственного меню – и никаких литературных дел. Хотя Ходасевич собирался в Крыму работать и взял с собой финские подстрочники, в первые недели он позволил себе предаться праздности и вести “растительное” существование.

Но Коктебель 1916 года был местом, где не удавалось долго избегать общения с литературными знакомыми. 13 июня Анна Ивановна пишет мужу: “В Коктебеле есть дача матери Макса Волошина и там постоянно живут люди нашего круга”[347]. Странно, что Ходасевич как будто ничего не знал об этой “летней резиденции” русского модернизма, просуществовавшей, как известно, четверть века.

9 июня, на четвертый день коктебельской жизни, происходит встреча с одним из обитателей волошинской дачи: “Случилась беда: из-за халатика напали на нас 4 коровы с рогами, потом хуже того – Мандельштам. Я от него, он за мной, я забрался на скалу высотой в 100 тысяч метров – он туда же. Я ринулся в море – он настиг меня среди волн. Я был с ним вежлив, но чрезвычайно сух. Он живет у Волошина. С этим ужасом я еще не встречался. Но не боюсь: прикинусь умирающим и объявлю, что люблю одиночество. Я, черт побери, не богема”[348]. Два дня спустя Ходасевич сообщает Гершензону: “Здесь Макс Волошин, конечно, и Мандельштам. Зовут к себе, да мне не хочется. К тому же люди они ночные, а я пока что ложусь спать в половине десятого”[349]. Однако и жена, и Гершензон советовали Ходасевичу “сойтись с Волошиным и его кружком”[350], а Михаил Осипович просил передать Максу “дружеский привет”.

17 июня Ходасевич с притворной неохотой посещает волошинскую дачу, о чем на следующий день сообщает жене: “Был у Макса вчера, просидел с час, днем, конечно. Кланяется. Удивился, что я без тебя. Вспомнили юные годы”[351]. Но уже 21 июня он пишет Анне Ивановне: “6-го числа я переезжаю к Волошиным, где за те же деньги будет у меня тихая комната с отдельной террасой. Приставать ко мне не будут. Я так и сказал Максу”[352].

У Волошина, кроме Мандельштама, жили в это время художник князь Алекандр Шервашидзе (Чачба) – потомок феодальных владык Абхазии, в прошлом секундант Волошина на знаменитой дуэли с Гумилевым, а также художница Юлия Оболенская, чья дружба с Ходасевичем продолжалась и позднее, и Юлия Львова, “композиторша, бельфамша”[353], мать Ольги Ваксель, будущей мандельштамовской возлюбленной. Ходасевич легко вписался в эту компанию и если не с увлечением, то с легкостью участвовал в волошинских немудреных домашних озорствах, так называемых “обормотствах”, так колоритно описанных не одним поколением литераторов-дачников.

Мандельштам и Ходасевич познакомились, видимо, в один из наездов Осипа Эмильевича в Москву весной 1916 года. Два великих в будущем поэта далеко не сразу поняли цену друг другу: Ходасевич Мандельштама долго не принимал всерьез. Вот несколько выразительных цитат: “Мандельштам дурак, Софья Яковлевна права. Просто глуп, без особенностей. Пыжится. Я не сержусь”[354] (письмо Анне Ходасевич от 18 июня 1916 года). А вот письмо самой Софье Яковлевне (Парнок) от 22 июля: “Знаете ли? – Мандельштам не умен, Ваша правда. Но он несчастный, его жаль. У него ущемление литературного самолюбьица. Петербург его загубил. Ну какой он поэт? А ведь он «взялся за гуж». Это тяжело. Т. е. я хочу сказать, что стихи-то хорошие он напишет, как посидит, – а вот все-таки не поэт. Это несправедливо, но верно”[355]. И наконец, из письма Борису Диатроптову: “Мандельштам. Осточертел. Пыжится. Выкурил все мои папиросы. Ущемлен и уязвлен. Посмешище всекоктебельское”[356].

Общий тон отношений понятен, более или менее ясна и причина. В свое время Федерико Феллини полушутя разделил всех людей на “белых” и “рыжих” клоунов. Это разделение обладает, однако же, замечательной универсальностью: белых и рыжих, Пьеро и Арлекинов можно встретить всегда, в любую эпоху и в любой среде. Рыжий клоун, Арлекин – не обязательно хохотун, но обязательно – не боящийся попасть в смешное, несолидное положение. Именно этого больше смерти страшится белый клоун – Пьеро. Добродетели белого клоуна – “серьезность и честь”; он готов до последней капли крови отстаивать достоинство не только свое лично, но и своих жизненных ценностей. Он полон ответственности. Он верен слову. Добродетели рыжего клоуна – доброжелательность, отвращение к ложному пафосу, высокое простодушие, умение смеяться над собой, видеть и ценить “чужое”. Пороки белого клоуна – надутая важность, высокомерие, фанатизм, занудство, злопамятность. Пороки рыжего клоуна – легкомыслие, тщеславие, детская обидчивость, непоследовательность, необязательность.

Ходасевич был, конечно, Пьеро, белым клоуном. Мандельштам – по человеческой и (как оказалось в его вершинную творческую эпоху) по поэтической органике был рыжим, но всю молодость старательно и неудачно пытался выдать себя за белого, держался важнее, серьезнее, солиднее, чем это было заложено в его природе; “пыжился”, одним словом. Отсюда отмеченные многими современниками перепады поведения, мгновенное превращение “молодого Державина” в оживший “вагонный анекдот” и обратно. Ходасевича это и смешило и раздражало – при том что за стихами Мандельштама он и в те годы готов был признать известные достоинства. Впрочем, с годами его отношение лично к Мандельштаму стало теплее, а к мандельштамовской поэзии – серьезнее. Что до Волошина, то Ходасевич и после его смерти видел в нем лишь “очень милого, очень образованного, очень одаренного, но и очень легкомысленного, даже легковесного человека” и оставался равнодушен к “оперной красоте” его стихов[357].

18 июля Мандельштам, Волошин и Ходасевич вместе выступали в Феодосии. Выступление было не слишком удачным. Вот как описывает его в письме подруге Юлия Оболенская: “Мандельштама ‹…› освистали – 3 раза повторял одно место под хохот публики: «я с ними проходил 3 раза то, что им было непонятно», – говорил он. Макс имел большой успех, а Ходасевичу и Массалитинову, на бис читавшему Пушкина, кричали: «Довольно этих Мандельштамов»”[358]. Было еще несколько выступлений, некоторые из которых были более успешны (в письмах жене и Диатроптову Ходасевич с пародийными преувеличениями описывает свою коктебельскую “славу”). Но даже если у местной аудитории Ходасевич имел больший успех, чем Мандельштам, сам Волошин, судя по его письмам, больше ценил петербургского поэта. Впрочем, уже 26 июля Мандельштам получил телеграмму о скоропостижной смерти матери и выехал из Коктебеля в Петербург.

Тем временем в положении самого Ходасевича тоже происходят кое-какие перемены. В первой декаде июля он едет в Евпаторию (неближняя и тяжелая поездка: Евпатория находится в другом конце полуострова, а Коктебель отдален от железной дороги) на прием к доктору Кархову. Доктор, “специалист по туберкулезу и ортопедии”, должен был сделать пациенту