Про Клаву Иванову (сборник) - Владимир Чивилихин

А Пина, прислушиваясь к перестуку топоров, собирала черемшу в сырой низинке. Стан был рядом, за ивняком, и даже голоса пожарников слышались редкие и посвист Саньки Бирюзова – вот уж кто не вешает носа! Пина решила набить целый мешок черемшой, чтоб можно было дорогой хоть что-нибудь жевать. Она не боялась плыть на плоту, надеялась на Родиона. Учуга к тому же была тут полноводной, не шиверистой. Скоро ли только выберутся они к жилью? Родион сказал, что километров за сто отсюда на реке значится кордон. Два или три дня уйдет? Ничего. С такими людьми пропасть невозможно, а на черемше три дня не страшно. Хлеба еще есть две буханки, соль, сахар…

Она подняла голову и прислушалась. Топоры почему-то вдруг умолкли. И голосов не слышно, и Санькиного свиста, лишь Учуга привычно шумит в камнях. Пина выпрямилась. Что такое? Будто и вправду ни души на эти сто верст, а она тут одна, и неладно, глухо гудит лес. Пина испуганно шагнула через тальник.

На стане что-то стряслось. Рабочие сгрудились в кучу. Баптист поодаль глядел в небо и крестился меленько. А там, среди рабочих, сидел на бревне Родион. Вот Бирюзов подымает его за плечи и ведет к реке, на камни.

Пина не заметила, как она очутилась на стане. Рабочие сидели, потупясь, и отворачивались от ее взгляда. Неелов сказал:

– Лихо, детка. Беда большая.

Она приблизилась к Родиону и Бирюзову. Родион не заметил ее. Его будто смяло всего враз.

– Ой, лихо, лихо! – каким-то не своим, горловым голосом говорил Родион. – Ой, лихо, Саня…

– Ты постой, Родя, – мягко урезонивал его Санька. – Постой…

– Но я же не хотел такого лиха… Пине пока не говори…

– Он где лежит?

– Да зачем это теперь? – выдохнул Родион.

– Может, камень сверху какой летел…

– Нет, Саня.

– А как вышло-то? А? Родя? Да как это!

– Сам не знаю. Задумался, иду, а он гнездо у копалухи разорил и гоняет ее по кустам. В глазах у меня помутилось. Секунда прошла, а может, и совсем времени не прошло. Увидел меня, попятился. Думаю: не настолько уж ты оголодал, паразит! Крикнул ему, и тут…

– Ой, Родя!

– Тут гляжу – нет его. А там обрыв метров пять. Ссыпался я вниз, а он уже не дышит. Щупаю пульс – нету, ухом к сердцу – нету…

Подошел сзади Неелов, сел рядом с Пиной, а она все смотрела на Родиона неотрывно, будто насовсем прощалась, и сердце тукалось.

– Вот что, мужики, – сурово начал дядя Федя. – Гришка уже сбегал туда, он не боится. Говорит, первый в свидетели пойдет.

– Да зачем это все? – потерянно спросил Родион.

Все, кроме Родиона, смотрели на него, Неелова. Гриша Колотилин, который все ходил и ходил, скрипя, как по сердцу, галькой и что-то невнятное бормоча, приостановился напротив и ждущими, совсем детскими глазами уставился на бригадира. А с Пиной, сердешной, другое – девчачье обличье подевалось куда-то, и лицо ее сделалось таким, каким, видно, и останется теперь: тревожный, строгий, настойчивый глаз из-под насупленной брови, и губы сжались, потеряли утреннюю припухлость, и румянца как не бывало; перевернуло девку враз! Приблизился Баптист; он уже не крестился на виду-то у людей, только вздыхал по-бабьи. Остальные тоже подтянулись, смотрят на дядю Федю ихнего.

– Федор Степанович, – кажется, в первый раз повеличал бригадира Санька. – Что делать будем?

Неелов понял, почему они все к нему – никто из них не видел в жизни столько и такого, сколько всякого повидал он, самый старший тут. Это на пожарах Родион Гуляев, как говорится, царь и бог, теперь он совсем не в себе, лишний, можно считать, в таком разговоре. На стане и в прочие промежутки Санька всегда командирничает, у костра – Агриппина, сердешная-то наша, для снятия усталости с мужиков Гришка добро сгодился в бригаде, а сейчас только он, гвардии солдат Федор Неелов, должен чего ни то придумать, чтобы и по закону было, и по человечеству, чтоб Родиону-то не отвечать вполне…

Значит, так. Тело трогать нельзя, все следствие пойдет насмарку, и вина усугубится Родионова и наша. Кроме того, возьми его мы с собой на плот, а ну как на шивере или в заломе перевернет нас и смоет – сто верст плыть до первого кордона, Учуга вон какая ревучая; не доставим его, однако. Оставаться невозможно, нет еды, и пока совсем не отощали, надо срочно довязывать плот, потому что вертолета ждать бесполезно – эвон как забило сыростью долину, костра сверху не увидишь, в молоко ни один пилот не сунется, да и начальство не пустит его сюда, в дождь и низкие тучи, – отвечать не захочет… А обратно подумать – пока он тут лежит, да пока дожди, никто сюда не пробьется, мураши начнут свое или медведь придет на сладкий запах – он такое чует за десять верст…

– Федор Степанович, – повторил Санька. – Плыть, однако, надо.

– Вот что, мужики, – сказал Неелов. – Никто ничего не видел. Родион недалеко тут греби рубил, а мы здесь. Эх, Родя, нежная твоя душа!.. Ну вот. А он полез на крутяк, сорвался и об лесину. А организм-то у него слабый, городской…

– Нет, – возразил Бирюзов. – Камень сверху летел.

– Вот оно что-о-о! – протянул дядя Федя. – Может, и так. А не соврешь – не поверят.

– Бросьте, мужики, – попросил Родион. – Надо правду, как было.

– Так, – будто про себя сказал Неелов. – Верно! Камень…

Учуга ревела, и словам некуда было деваться от этого рева, они слабли и пропадали в нем.

– А если спросят, Саня, ты это видел? – продолжал Неелов. – Баптиста спросят: где был Бирюзов?

– А где же мне быть?

– Ага, значит, Агриппина видела? Сверху камень летел, верно ведь, дочка? – он отвернулся, дожидаясь ответа, однако Пина не могла произнести ни звука, смотрела на Родиона, и все. – Тебя ведь не было тут, Агриппина?

Она быстренько закивала, потом отрицательно покачала головой, из последних сил сдерживая себя, чтобы не пасть тут же на этот вот большой валун да не зайтись в неизбывном бабьем горе.

– А может, никто все же не видел? А? Тайга…

– Нет, мужики. – Родион прерывисто вздохнул. – Бросьте. Я видел. Не так было. Только я его не убивал.

1964

Отлогие старые горы, и ничего кругом, кроме гор. Белые снега лежат на гольцах, издалека холодят лоб. К ним тянет; хочется думать, что где-то над нами, меж тупых вершин, отгадка всего, но мы знаем, большая истинная жизнь внизу, там, откуда мы идем, и она всегда внутри нас, со всем, что в ней есть, – с вопросами и ответами, горем и радостью, с липкой грязью и чистой водой, смывающей любую грязь…

На перевале высится обо – древняя ритуальная пирамида, сложенная из камней. Проводник-алтаец посоветовал взять у подошвы хребта камень и принести сюда. Мы отдыхаем на виду гор и думаем о том, что первые камни в пирамиду положены, может, тысячу лет назад, что век от века здесь, в центре материка, безвестные скотоводы и охотники по-своему – просто и мудро – ковали цепь времен и что твой камень тоже лег сюда, приобщив тебя к людям, которые шли, идут и будут идти через этот поднебесный перевал.