Выгодный риск - Антон Чиж

Почему не шевельнуться?

Попробовав, Агата наверняка поняла, что не может двинуть руками. С ногами тоже было что-то неправильное: как будто срослись с чем-то чужим, что не может быть ее телом. Шевельнула головой, но и голова не подчинилась, как зажатая в тиски. Она хотела закричать, но вместо крика услышала сдавленный свист. Это ее голос?

Пришел холод. Окружил, сковал, вцепился. Агата ощутила, как замерзла. Холод был в каждой клеточке ее тела. Зато теперь она точно поняла, что не умерла. С ней что-то случилось… Что происходило до этого?

Перед глазами вертелись лестницы, пролетки, потом черные улицы, потом она куда-то идет, потом чернота и она уже лежит. Агата была уверена, что находится в лежачем положении. Между лопатками торчало что-то жесткое, впивавшееся в кожу. Это был пустяк по сравнению с тем, что нельзя шевельнуться.

Может, ее похоронили заживо? От этой мысли стало так страшно, что Агата отогнала ее. Думать о чем угодно, только не об этом. Например, о Пушкине. Где он сейчас? Что делает? Ест или спит? Тут она поняла, что не имеет ни малейшего представления, сколько времени. И в конце, концов, куда ее засунули?

Вокруг было тихо. Она прислушалась, но ничего не услышала. Перед лицом была тряпка. Агата поняла это по легкому движению ткани. Как только чувства понемногу вернулись, со всех сторон в нее впились крохотные иголочки. Кололи и щекотали до муки. Терпеть невыносимо, но нельзя не терпеть. Она шевельнулась, стало хуже: иголочки взялись пуще прежнего.

У Агаты осталась последняя привилегия живого тела: она могла дышать. Воздуха было сколько угодно. Воздух был холодным, с запахом, который был знаком, но она не могла вспомнить, что это такое. Ей захотелось, чтобы то, что случилось, кончилось как можно скорее. Не важно как, лишь бы кончилось. Чтобы мучения оставили и не терзали. Быть может, так выглядит расплата за зло, которое она совершила в жизни.

А если это – оно и есть? Если она умерла и это – начало посмертных мук за все грехи? Если все только начинается и там впереди такое… Она приказала себе не думать. Ни о чем. Каждая мысль вела к большему страху.

Лежать, замерзать, ждать. Будь что будет… Пушкин, где ты?..

• 69 •

Коротать еще одну ночь в сыске не было смысла. Новости поступали из участков не раньше восьми-девяти часов утра. Отвезя Жано на Лубянку, Пушкин вернулся в приемное отделение. Было так поздно, что даже Лелюхин отправился домой. Пушкин остался наедине с формулой сыска. С ней творилось что-то странное: формула отказывалась работать. Вернее, выдавала вердикт, которого не могло быть.

Первый раз с тех пор, как он изобрел формулу, Пушкин отказался принимать результат. Причин могло быть две: или в формуле открылось нечто, что в этом исключительном случае давало ошибку, или формула была права. С ошибкой математического механизма он готов был смириться: есть формулы, которые при некоторых условиях или числах перестают работать правильно. Но это относится к высшей математике. Чиновник сыска имел дело не с цифрами, а с живыми людьми. Выходит, что формула права. То есть надо поверить, что человек совершает поступки без смысла, мотива и выгоды, а просто ради самого поступка. Результат не менее абсурдный.

Оставался еще один шанс, что формула не сломалась и дает правильный, логичный результат. Просто потому, что обогнала Пушкина. Он еще не нашел или упустил какой-то важный факт, а формула уже дала ответ. Пушкин еще и еще раз сводил круги и высчитывал проценты вероятности, но результат от этого не менялся.

Он не заметил, как заснул. Разбудил его Актаев, который пришел на службу раньше всех. По адресу на Варварке он нашел запертую квартиру. Дворник дома, где жил Михаил Алабьев, не удивился, что жильца нет дома: тот часто пропадал по нескольку недель, а то и на месяц. Дело игрока такое: на месте сидеть нельзя.

Около девяти прибыл месье Жано. Он был свеж, энергичен и предложил ехать завтракать блинами. Лучше – к очаровательной тетушке. На худой конец, можно и в трактир Тестова. Пушкин готов был принести себя в жертву блинам, но в приемное отделение ввалился запыхавшийся городовой Тараскин с приглашением от пристава прибыть немедленно. Месье Жано упросил, чтобы его взяли с собой.

Метель стихла. Чистое небо Масленицы раскинулось над Пресненскими прудами. На льду было пусто. Только у берега Большого пруда толпились полицейские в черных шинелях. Носков снова выслушивал историю Корнеича. Смирного мужика при женском обществе он знал давно и подумать не мог, что тот повинен в злодействе.

С его слов, дело было вот как: Корнеич еще с вечера прорубил прорубь для развлечения дамского общества. Как известно, дамы собиралась провожать Масленицу «по-народному», то есть хоронить куклу в проруби. Вставать засветло в воскресенье мужику было лень, управился заранее. И вот приходит он утром очистить прорубь от тонкого налёдка (мороз уже отступил) и видит – у проруби холмик наметен. Нрав хозяйки, мадам Андреевой, Корнеич на своей шее изведал, следует порядок навести. Стал снег разгребать – а тут такое… Побежал, значит, за Тараскиным, городовым…

Конец истории Пушкин застал. И попросил повторить сначала. Что Корнеич не без удовольствия исполнил. Изголодался по мужскому обществу, бедолага.

– Вот такой сюрприз в праздничное утречко, – закончил пристав. – Уж не знаю, кто лежит, но раз вы, господин Пушкин, к нашему участку такой интерес имеете, то без вас не обойтись… Артельщиков, как приказано было, отпустили. Еще вчера.

Пристав изящным образом дал понять, что нельзя было душегубов отпускать. Ну и заодно вызвал сыск на пьяницу, замерзшего ночью. Хотя мог бы сам оформить.

Пушкин взглянул на жертву метели.

Рядом с массивным телом, лежащим спиной вверх, валялась пустая бутыль казенки. Кто был погибший, еще предстояло узнать: голову погрузил в воду по самую шею, да так и остался. Прилег испить водички, захлебнулся, и конец. Наверняка подобное заключение напишет доктор Воздвиженский. Пока Пушкин не видел фактов, что тут нечто иное. Самый заурядный случай в Масленицу. Судя по толщине снега, пьяница оказался на льду, когда бушевала метель. Замело его основательно.

– Что прикажете делать, господин Пушкин?

– Не смею мешать вашим обязанностям, Михаил Николаевич…

– Ну, как изволите…

Носков дал команду оттащить жертву от проруби и перевернуть. Тараскин с другим городовым, которого Пушкин не знал, взялись за ноги и по-простому дернули на себя. Тело поехало по льду, загибая руки, будто господин желал прыгнуть в прорубь целиком. С некоторым усилием (господин был крупным) городовые опрокинули его на спину. Пристав шагнул к телу, заглянул в мертвое лицо, нахмурился и что-то пробурчал. Не дожидаясь приглашения, Пушкин последовал за ним. Месье Жано не отставал.

– О, мой бог! – проговорил он, снимая теплую шапку. – Месье Пушкин, мне кажется или…

– Вам не кажется.

– Да что же это такое! – проговорил пристав в сердцах.

Присев на корточки перед телом, Пушкин осмотрел вязаный шарф, плотно, в три ряда обмотавший шею. С правой стороны на шарфе виднелась заметная дырка с обугленными кончиками пряжи. Оттянув шарф, Пушкин стал разглядывать горло. После чего приказал перевернуть обратно на живот. Поочередно отодвинув ворот пальто, пиджака и сорочки, он добрался почти что до холки.