Один талант - Елена Стяжкина

Здесь. Где жара и Восток. Где нет людей. Где солнце нехотя покидает зенит. Где не имеет значения, что он сказал своей Джинджер и что ответила ему его Блюбелл.

* * *

Ночью мой сын – лунатик. Он разговаривает, машет руками, резко садится на кровати, встает, бережно прихватывает тяжелую белую простыню-одеяло и вместе с ней отправляется на балкон.

«Сынок, ты куда?» – тревожно спрашивает муж.

«Я просто иду», – говорит мой маленький мальчик.

«А зачем тебе одеяло?»

Он молчит. Спит. И я отвечаю за него: «По дороге на каждого человека может напасть сон».

Мы возвращаем путешественника в постель, по очереди целуя его в макушку.

Мой сон нападает с Запада. Холодным рациональным шепотом он сообщает об опасности для демократии, о том, что силы родины могут иссякнуть, если мы прекратим свои пусть жалкие, но потуги. Она задохнется, да. Но я лишь пожимаю плечами. Что мы можем дать родине, если не умеем ничего дать себе?

Мой сон сердится, считая, что я не должна разговаривать с ним голой. Он думает, что наносит смертельный удар, язвительно сообщая, что всё вот это – пошлость и стыд, позор и глянец… Он просит меня вернуться к пристойным мыслям, зайти в Интернет, увидеть-услышать, принять участие, встревожиться, что-нибудь распечатать, расклеить, раздать, обсудить, не молчать, быть в теме. Но я снова пожимаю плечами. Он шипит: «Курортный роман. Запоздалая месть. Банальность. Последняя гормональная битва».

«Может быть, – соглашаюсь я и прощаюсь с ним нежно. – До свидания, милый…»

* * *

Утром наши дети знакомятся айпадами. Ими дружат, сидя плечом к плечу на одном лежаке. «Ты узнал, как зовут твоего приятеля?» – спрашиваю я. «Кажется, нет, – говорит сын. – А надо?»

Они строят дом, наши дети. Почему-то без дверей, но в три этажа. Большие комнаты без окон, свет вечерний, электрический, слабый. Бассейн на втором этаже. Вместо лестниц лифты. Дети подбегают – то к нам, то к ним. Хвастают. Но мы критикуем их дом. Мы уверены, что в нем нельзя жить. И там, там, где Злой, где его жена и друзья, выбравшие сегодня нашу теневую, почти сумрачную сторону пляжа, их критикуют тоже.

Мы знаем, что войти в воду наши дети могут только с горя. Или из-под палки. Им больше нравится то море, которое они сами заливают прямо у северной стены своего дома, зачем-то покрашенного в коричневый цвет. Заливают и спускают на него яхты.

«Их надо искупать», – говорит муж.

И Злой, наверное, говорит тоже.

Жена Злого хорошо плавает и красиво прыгает с пирса. Мой муж тоже. Дети плюхаются бомбочками, ударяются попами, смеются. «Группируйся! Давай головой. Не бойся… Осторожно…»

В воде – жизнь.

Но мы со Злым на берегу. Мы – на берегу. И здесь мы не знакомы.

* * *

А в зале он говорит:

– Я, наверное, прожил всю жизнь только для того, чтобы рассказать ее тебе. Я хотел быть моряком. Но оказался толстым. Макароны, вермишель, рожки, ракушки. Я был толстым. Зато много читал. Вместо вешалки у нас в коридоре были набиты гвозди. Мама работала техником. Я и сейчас не знаю, как это. Но она работала техником в НИИ. А на филфаке был недобор. Я влюбился в преподшу. Старую, сорокалетнюю, замужнюю. Капец. Она была худой как щепка. Она сказала мне: «Да. Но что мы будем с этим делать?» И сказала еще, что я сам всегда буду знать и буду решать, когда да, а когда нет. Поцеловала меня как большого. Положила ладонь на затылок. Потом засмеялась. А я сказал, что не знаю. Отец умер от пьянки. Тихо замерз в сугробе. В гробу улыбался. Мама злилась. Говорила: «Дезертир». Я пошел работать администратором в кооперативный туалет на вокзале. Прикрывался Веспасианом: «Деньги не пахнут». Прикарманивал по мелочи. Хватило на то, чтобы поставить ларек. Сидел в нем сам. Учил греческий. Защитил диплом по Гомеру. Через год ларек сожгли. Когда я смотрю в зеркало, вижу себя, а когда в паспорт – незнакомого старого дядьку, который может сдать меня в детскую комнату милиции. Каждый год я езжу в морские круизы. И смертельно завидую капитанам. Ненавижу море. Проклинаю открытое пространство. А когда возвращаюсь, понимаю, что еду не домой, а к Полковнику. Могил уже больше, чем друзей. Сначала никто не хотел за меня замуж. Потом я ни на ком не хотел жениться. А потом, когда уже был агрохолдинг, забеременела моя секретарша. Дочь учится в Англии, в школе. Сын здесь. Наследник. Моя преподша… Ты не представляешь, в прошлом году ей исполнилось семьдесят. Когда я возил ее в рестораны или в оперу, она напивалась вдрызг. Седая и худая как щепка. На прощание она всегда говорила мне: «Да. Но что мы будем с этим делать?» Получилось, что с этим можно делать всё. Есть, пить, слушать музыку, грызть семечки, смеяться, смотреть, как садится солнце, как остывают камни и как пятнаются старостью руки… Тебе интересно?

Мы сидим на черном резиновом коврике. Спина к спине. Мы отражаемся в зеркалах. В них и видим друг друга. Мы просто сидим, но считается, что это такая йога. Такая новая русская йога, где медитация начинается словом и просветление приходит с ним же. Я пытаюсь подстроиться под его дыхание. Conspiro – дышать вместе. Всего лишь дышать вместе, а вовсе не быть заговорщиками – пляжными незнакомцами.

Я думаю, что если бы была война, если бы вот прямо сейчас, сию минуту, ему, Злому, на фронт, я стала бы целовать его так, чтобы хватило на пять лет и пять зим. Я бы трогала-запоминала его губы, нарисованные для капризных девочек, надутые, упругие и живые. Я бы гладила его щеки, замученные лезвиями и пенками. Я бы попробовала на ощупь и, может быть, даже на вкус его брови. Но, конечно, не прикоснулась бы к затылку. Потому что я не беру чужого.

– Ты называл ее по отчеству?

Он качает головой:

– Нет. А ты?

– По имени. И сейчас…

Злой не принуждает меня, но я неожиданно легко достаю то, о чем не могу говорить, потому что у меня нет правильных слов и разумных объяснений. Зыбкость, неясность, надежда, горечь и сладость, все то, чего я раньше стыдилась и о чем поспешила забыть.

– Он обижал тебя? – строго, почти с ненавистью спрашивает Злой.

– Нет. Я. Обидела и сбежала. Я сбежала от себя такой, какую не знала. От себя, готовой не существовать, не иметь дома, детей, не иметь сил жить без него. Знаешь, когда меня бросил муж, я ни разу не вспомнила о нем. Потому что он – не возможность, а данность.

– Он живой?

– Да.

– Ты счастливая. Я выбрал тебя, потому что ты – счастливая, и потому…

Он замолкает на полуслове. Люди. Кроме нас, в зале, оказывается, есть люди. Они почему-то перестают бегать по дорожкам, крутить педали и делать жим лежа. Они слушают. И, судя по лицам, готовятся к аплодисментам.

Наши тексты похожи на синопсис пьесы. Но мы сами… Мы сами вряд ли похожи на авторов. Так, исполнители, не лучшие и не худшие. И ноль ответственности за сюжет. Но в моменты искренности мы достигаем таких высот, что, падая, ломаем хребет и себе, и другим. В моменты искренности нам никого не жаль. Мы ждем. Мы таки ждем аплодисментов. Но буддисты говорят, что одной рукой хлопать нельзя. Зато можно наигрывать мелодию.